Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

— Я хотел бы видеть графа Прада.

Слуга молча оглядел невзрачного священника и снисходительно спросил:

— Отца или сына?

— Отца, его сиятельство графа Орландо Прада.

— Это на самом верху. — Потом добавил, поясняя: — Маленькая дверь на площадке справа. Стучите посильнее.

Пьеру действительно пришлось постучать дважды. Открыл ему невысокий сухонький старичок, с военной выправкой, бывший солдат, оставшийся у Орландо в услужении; он пояснил в свое оправдание, что не мог открыть быстрее, так как должен был получше укутать графу ноги. Старичок тут же доложил о посетителе. Из темной, весьма тесной прихожей Пьер вошел в сравнительно небольшую комнату, скромно оклеенную нежными, в голубых цветах, обоями, которая поразила его своей наготой и белизною. Позади ширмы стояла железная кровать, простое солдатское ложе, и почти никакой мебели, лишь кресло, в котором калека постоянно сидел днем; рядом — стол черного дерева, загроможденный газетами и книгами, и два старых соломенных стула для редких посетителей. Дощатые полки на стене служили вместо книжных шкафов. Но из широкого, светлого, ничем не занавешенного окна открывалась восхитительная панорама города.

Глубокое волнение внезапно овладело Пьером, комната исчезла, он видел теперь только старого Орландо. Это был поседелый, старый лев, все еще горделивый, могучий, огромный. Копна белых волос на мощной голове, широкий рот, крупный приплюснутый нос, сверкающие черные глаза. Длинная белая борода, по-молодому густая, курчавилась, как у древнего божества. По этому львиному обличью можно было угадать грозное борение страстей; но все страсти, и плотские и духовные, нашли выход в пламенном патриотизме, в безумной отваге, в необузданной любви к независимости. И вот, сраженный бурей старый герой оказался пригвожденным к соломенному креслу, его омертвелые ноги погребены были под черным покровом, но торс сохранял свою былую прямизну. Жили только руки, кисти рук, да лицо светилось внутренней силой и умом.

Орландо обернулся к слуге и мягко сказал:

— Батиста, можешь идти. Придешь через два часа.

Потом, глядя Пьеру прямо в лицо, семидесятилетний старец воскликнул все еще звучным голосом:

— Так это вы! Наконец-то, дорогой господин Фроман, мы сможем поболтать вволю… Берите-ка стул и садитесь вот сюда, передо мною.

Но тут Орландо заметил удивление, с каким Пьер оглядывал полупустую комнату, и весело добавил;

— Простите, что принимаю вас в этой келье. Вот так и живу тут монахом. Я старый отставной солдат, давно не у дел… Сын все не дает мне покоя, хочет, чтобы я поселился внизу, в одной из роскошных комнат. Зачем? Мне это не нужно, пуховиков я не терплю, мои старые кости привыкли к жесткой земле… И к тому же отсюда такой превосходный вид, весь Рим у меня перед глазами, ведь пройтись по нему мне ужо не придется.

Указав рукой на окно, Орландо попытался скрыть замешательство, легкую краску стыда, которая проступала у него на лице всякий раз, как он принимался оправдывать таким образом сына, не желая открыть истинную причину своего затворничества: щепетильную порядочность, заставлявшую его упорно держаться за это убогое жилище.

— Но тут очень хорошо! Просто великолепно! — объявил Пьер, желая доставить старику удовольствие. — И я также чрезвычайно рад, что наконец-то могу свидеться с вами! Рад пожать ваши мужественные руки, ведь они совершили столько подвигов!

Орландо снова отмахнулся, как бы желая отстранить прошлое.

— Полноте, полноте, со всем этим давно покончено, все давно похоронено… Поговорим о вас, дорогой господин Фроман, вы так молоды, вы — это настоящее, и расскажите-ка поскорее о вашей книге, ведь она — будущее… Ох, уж этот «Новый Рим», если б вы только знали, как меня вначале обозлило ваше сочинение!

Орландо рассмеялся, взял лежавшую рядом на столе книгу и, похлопывая по обложке своей огромной ручищей, сказал:

— Нет, вы себе и не представляете, с каким возмущением я ее читал!.. Папа, папа и снова папа! Новый Рим для папы и через папу! Торжество грядущего Рима — благодаря папе, Рим, отданный во власть папы, сочетающий свою славу со славой папы!.. Ну, хорошо! А мы? А Италия? А миллионы, затраченные нами, чтобы превратить Рим в великий город, в столицу?.. Ох, надо быть французом и к тому же парижанином, чтобы этакое написать! Но Рим, да будет вам известно, сударь, столица Италии, здесь живет король Умберто, да к тому же еще итальянцы, целый народ, который, смею вас заверить, кое-чего стоит и который намерен сохранить для себя овеянный славою, возрожденный Рим!

Этот юношеский задор заставил рассмеяться и Пьера.

— Да-да, вы мне об этом писали. Однако, с моей точки зрения, не в этом суть! Италия — лишь один из народов, частица человечества, а я хочу братского согласия всех народов, хочу, чтобы все люди верили, радовались, жили в мире. И не все ли равно, какая будет при этом форма правления, монархия или республика! Не все ли равно, будет ли родина единой и независимой, если народ, единый и свободный, станет жить по законам истины и справедливости!

Из всей этой восторженной тирады Орландо уловил одно лишь слово. Он подхватил его тихо и мечтательно:

— Республика! В юности я жаждал ее. Я сражался за нее, участвовал в заговоре Мадзини — подвижника, верующего, который потерпел крушение из-за своей непреклонности. И что же? Конечно, пришлось считаться с практической необходимостью, самые непримиримые пошли на уступки… Разве нынче республика нас спасет? Она, что ни говорите, не слишком-то будет отличаться от конституционной монархии, смотрите-ка, что делается во Франции. Так к чему подвергать страну опасностям революции, которая отдаст власть в руки крайних революционеров, анархистов? Этого-то мы и страшимся, вот где причина нашей уступчивости… Знаю, что некоторые видят спасение в республиканской федерации, предполагая восстановить все прежние крохотные государства под республиканским флагом и под эгидою Рима. Ватикану достанется, пожалуй, в таком случае хороший куш. Нельзя сказать, чтобы он этого добивался, просто он не без удовольствия предвидит такую возможность. Но это мечты, мечты!

К Орландо вернулась прежняя веселость, даже с оттенком добродушной иронии.

— А знаете, что меня прельстило в вашей книге? Потому что как я ни возмущался, но прочел ее дважды… Прельстило меня то, что ее мог бы, пожалуй, написать и Мадзини. Да! В этой книге ожила передо мною вся моя юность, безумные упования моих двадцати пяти лет, вера в Христа, в Евангелие, с помощью которого должен водвориться мир на земле… А знаете, ведь Мадзини еще задолго до вас надумал обновить католицизм! Он не признавал догматов, обрядности, сохраняя лишь нравственную сторону вероучения. И оплотом вселенской церкви, в которой сольются все религии прошлого, должен был стать новый Рим, Рим народный: вечный, обетованный город, отец и владыка вселенной, возрожденному господству которого суждено навеки осчастливить человечество!.. Не забавно ли, что современный неокатолицизм, это смутное пробуждение спиритуализма, проповедующий христианскую общину, христианское милосердие, неокатолицизм, вокруг которого поднят такой шум, — всего лишь возврат к мистическим и гуманным идеям сорок восьмого года? Увы! все это уже видано-перевидано: я верил, сражался и знаю, в какую мы попали переделку, когда вздумали вознестись в таинственные, заоблачные выси. Что поделаешь, я изверился!

И, видя, что Пьер тоже загорелся и собирается возражать, Орландо остановил его.

— Нет, разрешите мне закончить… Я хочу только заверить вас, что мы стояли перед насущной необходимостью захватить Рим, сделать его столицей. Без него не было бы новой Италии. Это город, издревле венчанный славой, самый прах его руин таит в себе могучую силу, которую мы хотели возродить, всякому, кто им владеет, он дарит царственную мощь, красоту, вечность. Расположенный в центре страны, он был ее сердцем, он должен был стать ее жизненным нервом, стоило только пробудить его от долгого сна, охватившего эти руины… О, как мы жаждали обладать этим городом, с каким чудовищным нетерпением годами, среди побед и поражений, мечтали о нем! Я любил его, я желал его, как никогда не любил и не желал ни одну женщину, — с огнем в крови, в отчаянии, что старею, И вот когда он стал нашим, мы обезумели от желания увидеть его пышным, огромным, властительным, подобно другим великим столицам Европы — Берлину, Парижу, Лондону… Взгляните на него, ведь и теперь, когда я уже мертв, когда живы у меня только глаза, Рим — моя единственная любовь, единственное утешение!

Орландо снова кивком указал на окно. Под ярко-синими небесами раскинулись необозримые пространства города, залитые пурпурной позолотой косых солнечных лучей. Там, далеко-далеко, горизонт замыкала ясная, изумрудная зелень деревьев, опоясавших Яникульский холм; чуть левее, притушенная ослепительным солнечным светом, бледнела сапфирная синева купола св. Петра. А ниже виднелось необозримое нагромождение кровель, карнизов, башен, колоколенок, куполов, отрада для взора — старый город, порыжелый, словно обожженный солнцем, из века в век палимый летним зноем, прекрасный далекой жизнью прошлого. На первом плане, под самым окном, распростерся новый город, построенный за последние четверть века множество каменных кубов, со следами известки; их не одели в пурпур ни солнце, ни история! Белесые и голые, как степь, раскинулись без конца и края до жути уродливые кровли огромного министерства финансов. И эти-то донельзя унылые здания приковали к себе в конце концов взгляд старого воина.