Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

пятиалтынный на письмо, и объявить коллежскому асессору, что тот болван. Да что коллежскому асессору, даже статским советникам писали, что вы-де, сударь, болван, и ничто более.

Было даже намерение вообще запретить городскую почту, но Государь, рассмотрев это дело, повелел анонимные письма считать несуществующими и внимания на них не обращать. Пусть пишут, сказал он, пусть тратят свои деньги на нашу почту. И повелел поднять цену письма на пять копеек.

И тут же писать анонимки перестали. Ну, почти перестали. Действительно, за двугривенный можно взять две рюмки водки, а это для души не меньшее успокоение, нежели обругать начальника анонимно, то есть применительно к подлости.

Вижу, что и Давыдов с Перовским прочитали свои письма и украдкой поглядывают на меня.

— А что у вас? — задал я вопрос, и показал свое письмо. Способ Барто: разговорить собеседника и выведать невыведомое. Преподают в спецшколе ВЧК.

— Да вот… — засмущался Давыдов, а Перовский покраснел.

Им прислали тот же текст. Верно, отправитель не знал о нашей привычке вместе пить по утрам кофий, вот и потратился на лишние письма.

— Что скажете, господа гусары?

— Что тут говорить, барон. Гадость. Наплевать, растереть и забыть, — ответил Давыдов.

— Пишет человек, причастный к литературе. Кальдерона знает. И, похоже, тоже издает журнал — или собирается издавать. Завидует тебе, вернее, твоим деньгам, — сказал Перовский.

Тогда Давыдов ещё раз осмотрел свою копию, сравнил с моей и с копией Перовского, и добавил:

— Писал человек, привычный письму. Перо хорошее — в смысле перо как инструмент. Очинено умело, и чернила приличные. Нет зацепов, нет клякс.

— Написавший не обязательно автор, — подхватил Перовский. — Даже скорее не автор. Нанятый писарь? Скорее, верный слуга из крепостных. Наемный-то может продать. И вот ещё что: у автора, этой… скажу так, эпиграммы, претензии к собственной внешности. То ли его когда-то обозвали обезьяной, то ли сам себя обзывает. Ты же, барон, на обезьяну ну никак не похож, уж извини.

— Тогда уж и с деньгами у автора нехорошо, — сказал Давыдов.

Мы помолчали, обдумывая сказанное. А потом разошлись. Время потрудиться.

Я спустился на первый этаж. Работа кипела: мастеровые под наблюдением Антуана превращали магазины купца Савела Никодимовича в кофейню «Америка» и книжную лавку «Вокруг Света». Артельщики работают как укушенные, истово, аккуратно, строго по технологии. Ничего волшебного, кнут и пряник, кнут и пряник.

Селифан отвез меня в Гуттенбергову типографию, где герр Клюге принимал дела у Враского. Новые станки уже разгрузили в порту, и через месяц типография должна была возобновить работу, но уже на самом высоком для этого времени уровне. И даже на пару вершков выше: новшества Клюге в изготовлении политипажей позволят по сходной цене делать книги приятными для обывательского взора.

Я же всё больше смотрел в бухгалтерские книги. С типографией мне достались и долги клиентов. Так, Пушкин за печатание «Современника» не заплатил типографии покамест ничего. Долг не слишком велик, пять тысяч, но чем он собирается расплачиваться? И когда? Враский, у которого мною куплена типография, вёл с Пушкиным дело на доверии. Мол, Александр Сергеевич даст нам напечатать что-нибудь новенькое. Или старенькое. «Евгения Онегина», к примеру. Напечатаем, продадим, и покроем убытки по «Современнику». Ну, предположим. А что останется Пушкину? Слава? Слава плохая замена овсу и сену, любая лошадь подтвердит. Чем глубже я погружался в бухгалтерские цифры, тем крупнее становился долг Пушкина.

Вот так за бумагами и день прошел. Вернувшись домой, переоделся соответственно предстоящему действу. Фрак и всё остальное.

Поскольку втроем ехать в коляске было бы неловко, пришлось нанять карету с четверкой лошадей. А Селифан с Мустафой поехали эскортом. На всякий случай.

Петербург любит выпить и закусить не менее Москвы. Но старается делать это чинно. Если поводом к торжественному обеду в Москве является сам торжественный обед, то в Петербурге требуется нечто большее. Например, открытие журнала.

— А Пушкин карету купил, — сообщил Денис.

— Ему положено. Он придворный, на балы ездит, с женой, со свояченицами, тут без кареты никак, — выступил в защиту Александра Сергеевича Перовский.

А на него никто и не нападал, на Пушкина. Просто собственная карета — больное место петербуржцев. Хочется. Но дорого. Вот и я не завожу, обхожусь коляской, а по специальным поводам пользуюсь каретой наёмной. В моем случае дело не в деньгах, конечно, просто пусть видят, что я человек экономный. И не настроен платить лишнего.

Ехать было недалеко, совсем недалеко.

Нас, приглашенных, набралось две дюжины. Избранные. Люди, сопричастные журнальному Петербургу. Краевский, Одоевский, Жуковский, Пушкин и прочие.

Иные смотрели в мою сторону и усмехались. Похоже, тоже получили почтою эпиграмму на меня, и теперь гадают, слава это, или не слава.

Давыдов, как миноритарный компаньон нового журнала, затеял разговор с Краевским. Потом вернулся.

— С минуты на минуту ожидают утверждение журнала Государем, — сказал он.

— Так его еще нет, утверждения?

— Дело верное, сам Уваров хлопочет о журнале. Видишь, и зал сняли, и все оплатили, Талон в кредит не кормит. Утверждение Государем увенчает сегодняшнюю встречу. Так задумано. Сюрприз!

— Что слышно о бароне-фанфароне-афедроне? — спросил я.

Денисов засопел, потом ответил:

— Ну да, многим пришли эти стишки.

— Это хорошо.

— Хорошо?

— Конечно. Ведь что такое эпиграмма в чистом виде? Стишок написанный человеком мелким на человека крупного. То есть признание успеха — говорил я громко, в голос, и находившиеся рядом могли услышать мое определение.

— Не откажите в любезности выразить яснее свое мнение об эпиграммах, — сказал Пушкин.

— Да уж куда яснее. Впрочем, извольте. Эпиграмма есть более или менее удачный стишок человека слабого. Или школяра.

— Вы так считаете? — к нам прислушивались и другие.

— Представьте себе, что в некотором департаменте служит какой-нибудь коллежский регистратор, ума недалекого, но бойкого и желчного. И вот в отместку на все несправедливости мира, как-то крохотное жалование, отсутствие перспектив, дрянную шинельку и прочее, он возьмёт, да и навалит кучу на крыльце столоначальника или даже самого директора департамента. И ходит этаким фертом, думая — ах, какой я смелый, как я ловко поддел статского советника Эн. Еще и перед другими похваляется дерзостью, будучи уверен в безнаказанности, ведь статский советник Эн не пойдет в ответ гадить на крыльцо коллежского регистратора. Вот и эпиграммист действует из тех же мотивов. Впрочем, лучше всего об этом сказал Иван Андреевич Крылов в своей басне о Слоне и Моське.

Пушкин хотел было что-то ответить по поводу мосек, но не успел: только я упомянул Крылова, как он сам и пожаловал. А следом Краевский пригласил всех к столу.

Общей беседы за столом на двадцать четыре человека быть не может.