Юмористические рассказы - Николай Самохин

Иванов было в местком сунулся, но там ему говорят: нету. Нету такого пункта, по которому мы тебя защитить можем. Вернее, другой пункт имеется — запрещающий тебя защищать. Твоя должность как раз под этот пункт подпадает.

А Иванов, точно, не рядовую должность занимал, а ответственную, подпадающую под этот самый пункт.

Ну, что делать?.. Сунул он таблетку валидола под язык и пошел из месткома, кренясь на левую сторону.

Два дня провалялся дома с повышенным давлением, на третий появляется. Бледный и смирившийся. Заявление приготовленное во внутреннем кармане несет.

Между тем руководство, поостывшее за это время, изменило свои намерения. Вызывают его снова.

— Садись, Иванов, — говорят. — Как самочувствие?.. Мы вот тут посоветовались и решили тебя пока оставить. Нам сейчас твой участок оголять никак невозможно. Конечно, понапутал ты основательно, да ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. Тем более, в вышестоящей инстанции, кажется, ничего не заметили. Пронесло, вроде, слава тебе господи! Так что давай — впрягайся.

Ну что, казалось бы, еще надо? Инцидент исчерпан. Лакомство, как говорится, не отняли. Можно, как той обезьяне, опять прыгать с ветки на ветку и скалить зубы. А Иванов — таблетку нитроглицерина под язык и пошел из кабинета заплетающимися ногами.

Свалиться он на этот раз, правда, не свалился, но и толку от него, честно говоря, мало было… Все сидел, уставясь пустыми глазами в бумажки, и отзывался только на третий оклик.

В вышестоящей инстанции все же заметили прокол. И потребовали объяснений. Собственно, заметили-то они сразу — там тоже далеко не лыком шитые товарищи сидят, — да у них просто руки не доходили. А тут, наконец, дошли.

В третий раз Иванова вызвали на ковер.

Он сам-то начал уже помаленьку в норму приходить. Даже подумал, что не по тому, наверное, делу зовут, а по текущему какому вопросу.

А ему говорят:

— Придется нам все-таки с тобой распрощаться, Иванов… Жалко, конечно. От души жалко, поверь. И опыт у тебя накоплен громадный, и способности есть, а делать нечего — нам теперь реагировать надо. В общем так: постараемся тебе трудовую книжку всё же не портить, пункт не вписывать, хотя, сам понимаешь, в этой ситуации еще труднее. Когда до верхов дошло.

…Через несколько дней Иванову позвонил домой председатель месткома (Иванов опять лежал с давлением).

— Слушай, — сказал председатель. — Тут идея одна возникла. Мне поручили с тобой снестись. Снесись, говорят, и провентилируй. Как смотришь, если мы тебя в должности временно понизим, а?.. То есть ты сам попросишься на понижение. Желание изъявишь. Посидишь на рядовой, отдохнешь от этой колготы, нервишки подлатаешь, а? Пока все не утрясется.

Иванов, за много лет прикипевший к родному учреждению, согласился на понижение.

— Ничего не вышло, едрена сила! — сообщил ему на другой день удрученный предместкома. — Кинулись, понимаешь, смотреть — ни одного вакантного места. Надо кого-то увольнять, а как уволишь? Я же первый протестовать обязан. Вот, елки!.. Слушай, я тебе что посоветовать хочу… Между нами только… Ты пока ложись в дрейф. На больничном подольше покантуйся. А тут, может, что и наклюнется.

Короче говоря, эта петрушка тянулась с Ивановым до тех пор, пока из упомянутой уже вышестоящей организации не прикрикнули: вы что же это, кошкины дети! Совсем заадминистрировал и человека!

К этому времени Иванов уже прочно лежал в больнице.

Он и сейчас там лежит.

Те самые товарищи, что провели с ним попутный эксперимент, через день навещают его. Приносят виноград и апельсины. Записки подбадривающие шлют: «Старина! Хватит симулировать. Вахтер тетя Аня уже ссохлась в тоске по тебе — стала весить всего девяносто четыре килограмма…»

Все вроде бы перемололось и кануло в Лету.

Стресс Иванову доктора сняли. У него больше не трясутся руки и не дергается щека.

Но давление почему-то не понижается.

Как глянет он в окошечко на рожи своих веселых сотрудников — так снова на боковую.

Я к чему все это рассказал? Есть опасение: не на ложном ли пути мировая наука? Все же человек у нас значительно отличается от обезьяны. О чем случай с Ивановым лишний раз свидетельствует.

Окна во двор

Я толкнул створки окна, лег животом на подоконник и прислушался. Было тихо.

Правда, где-то на окраине жилмассива погромыхивали первые трамваи, но — господи! — что это был за шум для моего истерзанного слуха.

Я сложил кукиш, показал его невидимым отсюда трамваям и мстительно прошептал: «Что, выкусили теперь?»

Подумать только, еше вчера я жил в квартире, окна которой выходили на оживленную грузо-пассажирскую магистраль. Утром, днем и вечером по магистрали шли троллейбусы, автобусы, самосвалы, панелевозы, автокраны, тракторы колесные и гусеничные, рефрижераторы и канавокопатели. Ночью по магистрали двигалась туда-сюда машина ОРУДа и железный голос из нее говорил: «Освободите дорогу!.. Освободите дорогу!»

За много лет жизни в этой проклятой квартире я так истрепал нервы, что чувствовал себя готовым кандидатом в сумасшедший дом. И наверняка загудел бы туда, если бы не достижения современном науки.

Наука меня спасла. Оказывается, пока я не находил себе места, глотал валерьянку и на стеику по ночам лез, наши замечательные ученые думали обо мне и таких, как я. И, представьте, в одном исследовательском институте был изобретен специальный прибор, с помощью которого сотрудники полгода замеряли шум в разных точках, пока убедительно не доказали, что в квартирах, выходящих окнами во двор, он значительно ниже.

Я прочел об этом открытии в местной «Вечерке». Там еще было написано, что теперь, возможно, все новые дома будут располагаться с учетом этого фактора — а именно, торцами к проезжей части. По крайней мере, в соответствующих инстанциях этот вопрос уже рассматривается.

Я не стал дожидаться, когда вопрос рассмотрят, а спешно обменил квартиру на такую, окна которой смотрели во двор…

И вот теперь я лежал животом па подоконнике и впервые наслаждался тишиной раннего утра.

Во дворе было пусто. Только возле голубой эстрады стоял невыспавшийся дворник и хмуро рассматривал рваный поливальный шланг.

Из расположенного напротив подъезда вышел домоуправ в широких милицейских галифе и стал укорять дворника:

— Что стоишь, как инженер технических наук! — сказал он.

Я засмеялся, спрыгнул с подоконника и принялся готовить завтрак.

Ах, до чего же прекрасно было утро! Капала вода из неплотно завернутого крана — и я слышал удары капель. Шипела на сковородке яичница — и я слышал именно шипение яичницы, а не рявканье самосвалов.

— Па-а-а-па! — пронзительно закричала вдруг под окном какая-то девочка. Я вздрогнул и пролил на брюки кофе. Фу ты, дьявол, до чего же развинтились нервы!

— Па-па, па-па! — сердилась девочка.

«Ишь, настырная. — усмехнулся я. — Ну, не надрывайся — сейчас выйдет твой папа. Выйдет, возьмет тебя за ручку и поведет в зоопарк».

— Па-па! Па-па!

Я бросил вилку в яичницу:

— Где же этот негодяй-папа! Судить надо таких родителей!

Завтракать что-то расхотелось. В голове застучали знакомые молоточки.

— Па-па! Па-па! Па-па! — голосило окаянное дитё.

Папа заявился часов в десять утра. Тот или другой — не знаю, но что чей-то папа — точно, поскольку женщина, с балкона, расположенного над моей квартирой, стала ругать его такими словами:

— Змей ты, змей! — говорила она. — Посмотри, на кого ты похож! Хоть бы детей постеснялся, паразит!

На что папа резонно отвечал ей:

— Некультурная ты женщина.

— Иди домой, козел, не срами меня перед людьми! — увещевала жена.

— А на какую мне мышь домой? — отказывался мужчина. — Ты мне лучше сбрось полтинник, некультурная женщина!

— Хвост тебе, а не полтинник! — ярилась жена. — Иди домой, паскуда, а то хуже будет!

Так они разговаривали минут сорок, с течением времени употребляя все меньше и меньше печатных слов — так, что мужчина наловчился в конце концов обходиться одними непечатными. При этом, однако, он ухитрялся каким-то чудным образом подтверждать свои претензии на полтинник.

Я не выдержал, распахнул окно и сказал:

— Друг, я сброшу тебе рубль. Только, ради бога, уйди ты куда-нибудь подальше.

— Бросай! — согласился мужчина.

В обед на эстраде отрылся стихийный концерт детской самодеятельности. Тоненькая белобрысая девочка взобралась на подмостки и закричала разбойничьим голосом:

— Валенки, валенки, — эх, не подшиты, стареньки!..

Я, заламывая руки, ходил по комнате и старался удержать себя от скоропалительных выводов.

«Во-первых, — рассуждал я, — нельзя зачеркивать выводы ученых. Всё же люди работали. Целый коллектив. Специальным прибором пользовались. Вон даже инстанции к их голосу прислушиваются… Во-вторых, можно и самому какой-то выход поискать. Отшил же я сегодня этого папу. И всего за целковый. Троллейбусу, небось, рубль на бросишь… Нет, надо обождать».