Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

Соллогуб — пожалуй!

Вернувшись домой, он достал из ящика черновик поэмы, которая долго занимала его, потом отстала от него, и он ее забыл почти, потом снова возникла в нем, как возникают забытые видения. Разложил на столе…

Влюбился я. И точно хороша

Была не в шутку маленькая Нина.

Нет, никогда свинец карандаша

Рафáэля иль кисти Перуджина

Не начертали, пламенем дыша,

Подобный профиль…

Нина Грибоедова была уже тут, конечно, ни при чем. Всего лишь имя — Нина, которое привлекало давно. А Софи Соллогуб… пожалуй. Он не ждал ее любви, да, честно, и не хотел бы ее. Но он жаждал увидеть, что станется с этой душой от долгого пребывания в петербургском свете.

На кисее подушек кружевных

Рисуется младой, но строгий профиль…

И на него взирает Мефистофель.

Он даже готов был напутствовать ее на этом пути падения, как демон, нагружая исподволь тайным знанием о мире. Зачем? Чтоб убедиться самому еще раз, что верить никому нельзя и не стоит верить?

Я понял, что душа ее была

Из тех, которым рано все понятно.

Для мук и счастья, для добра и зла

В них пищи много…

Но образ был светел. И никак не ложился под нож неверия… Недаром Гоголь так отзывался о ней. Нет, еще о Смирновой-Россет… Хоть не стал бы их сравнивать!

— Зачем они вам все? — спрашивал его Гоголь про увлечение светом. Это было в Москве, на том дне рождения, когда они вышли в сад после обеда.

Кипел, сиял уж в полном блеске бал;

Тут было все, что называют светом, —

Не я ему названье это дал;

Хоть смысл глубокий есть в названье этом.

— Мы и так уже потеряли одного. Самого яркого, самого жизнелюбивого, между прочим. В отличие от нас с вами! Потеряли от его излишнего интереса к поверхности вещей и к поверхностным людям. Не так? Зачем же и вы проситесь на плаху? Вы, Лермонтов?..

И длинный нос Гоголя то втягивался как-то странно в скулы, почти исчезая в них, то вытягивался властно, заявляя о себе, — почти как нос майора Ковалева. И Лермонтов улыбался про себя этому сравнению.

А бес свидетельствовал:

Своих друзей я тут бы не узнал;

Улыбки, лица лгали так искусно,

Что даже мне чуть-чуть не стало грустно…

И то была новая поэма.

VI

ИЗ «ЗАПИСОК» СТОЛЫПИНА

Я тоже спросил его:

— Уж не влюбился ли ты?

(Имея в виду Ростопчину.)

Он рассмеялся мне в лицо:

— Ты сошел с ума! Я — в светскую даму?

Я пробормотал что-то вроде: она обаятельна и не такая обыденно светская, и к тому ж их связывает нечто (намекнув осторожно на ее стихи).

— Брось! Женщина всегда остается женщиной, даже если вы с ней рождены под одной звездою. Стихи? И это тоже вопрос! Нет!

— А кто тебе нужен?

— Не знаю. Может, модистка? Мне достаточно глядеть на тебя и на твою жизнь. Очень поучительно.

Он имел в виду, конечно, Александрин.

Мне пришлось возразить. Что это бывает еще и прекрасно. Минутами. Но что тут поделать, если не всегда?..

После этого разговора мы отправились в Павловск к цыганам и пробыли там почти до утра. Хор Соколова был тогда в моде, а Лермонтов был без ума от цыган. От цыганок в особенности.

Люба, Стеша… не помню всех имен. Они с подъемом исполнили «К нам приехал наш любимый… Михал Юрьич дорогой!», не забыли восславить и меня. Мы хлопали и пошвырялись деньгами. Потом слушали до утра мучительные и страстные песни, которые все до одной были о любви и разлуке и все дышали прощанием и вечной тоской. Эти женщины в своих цветастых платьях любили всех гостей и ублажали все чувства, но не принадлежали никому. И потому это имело больший смысл, чем любой светский раут.

Кормили у цыган, надо сказать, отвратительно, но мы утешались песнями и каким-то нездешним весельем, перемешанным с нездешней тоской.

Михаилу особенно понравилась Стеша, он даже после ее пляски, сумасшедшей вовсе, положил свою руку ей на руку, когда она подошла к нашему столику. Вообще-то это было не принято вовсе. Но он так сделал. Она осторожно убрала его руку.

— Не надо, Михаил Юрьич! Вы уедете… а что мне делать? Я и петь не смогу! — И добавила: — Я цыганка и чую дороги, по которым нету пути!..

Но все-таки это был роскошный вечер, и Лермонтов уехал почти счастливый. Не знаю почему. Может, потому что здесь не надо было ничего решать, а он мучился решеньями…

Вообще, я видел в жизни его счастливым или почти счастливым, только один раз, хотя довольно долго… Месяца три-четыре в конце 1839 года, а в начале 1840-го уже все прошло. Но было, это точно, и возникло с появлением в столице княгини Марии Щербатовой, урожденной Штерич. Началось все именно с нее… До того ее в столице мало кто знал, она была из Москвы.

С ее приездом надменный Петербург, вовсе не страдавший отсутствием в свете красивых женщин (где, напротив, с каждой новой весной выпархивали на сцену всё новые примы — 17 лет! — до поры лишь готовившие в домашнем кругу свою красоту к выходу), был несколько озадачен и дружно сказал «Ах!» черноокой панне с Украйны. Скорей панночке: она была молода. Все разнюхали тотчас, что она вдова, недавно потеряла мужа, да и замужеству ее было меньше года; растит сынишку, который болен и родился уже после смерти отца. Живет с бабушкой Серафимой Ивановной Штерич, которая ей в помощь. Богата пока, но завтра может стать бедна: если потеряет сына, все состояние отойдет в мужнин род князей Щербатовых. (Так полагалось. Похоже, там только и ждут подобного варианта.)

Слыхали, она чуть ли не поклялась никогда больше не выходить замуж.

Она была прекрасна какой-то непривычной красой. Блондинка с золотистым отливом и необыкновенными разрезом и цветом почти миндальных глаз. Талию ее решались сравнивать разве что с талией Эмили Мусиной-Пушкиной (неизвестно, в чью пользу шло сравнение), а глаза застревали в памяти мужчин вне зависимости от того, в кого они были влюблены. Проникали душу — да там и оставались. И было в них что-то, в