Картезианская соната - Уильям Гэсс

— Как вы себя чувствуете? — снова спросил Уолтер. Других слов, чтобы выказать участие, в его арсенале не нашлось.

— Вечером полегче, — просвистел Эмери, — когда можно смотреть телевизор. Только трудно найти что-то интересное, когда не можешь себе позволить смеяться.

— Что, трудно смеяться? — удивился Уолтер.

— В жизни ничего легко не дается, — изрек Эмери, словно поучение для памяти. Уолтер так это и понял и вслух согласился, но про себя подумал, что уж ему-то в жизни легкости не занимать: разве было у него имущество? разве отягощали его какие-нибудь долги? или удерживали какие-нибудь четвероногие любимцы? или семья? Только на душе — или на совести? — лежала тяжесть: то ли страх, что его поймают, то ли забота, темная, как чердачный чулан, и тяжелая, как рекордная штанга.

— Телевизор в гостиной, можете выбрать какую-нибудь развлекательную программу, — предложил Эмери.

— Спасибо, это не по мне, — неожиданно вырвалось у Уолтера, — вечером я люблю посидеть с закрытыми окнами.

И с закрытой дверью, добавил Уолтер мысленно, хотя отлично помнил, что на двери его комнаты замка не было. Войдя, он постоял немножко в темноте, чтобы прочувствовать как следует присутствие комнаты; он чувствовал только слабый запах, но знал, что все множество его вещей затаилось здесь и, как когда-то говорил отец о его игрушках, ждет мальчика: деревянный солдатик, плюшевый мишка, картонная дудочка… Нужно только пробраться на ощупь к лампе и включить свет. Стеклянный абажур загорелся розовым, зеленым и белым. За письменным столиком несколько неуверенно возвышался отделанный бронзой торшер — Уолтер зажег и его. Под столом обнаружилась металлическая корзинка для мусора, по верхнему краю обведенная полосой греческого орнамента. Между столом и корпусом кондиционера зеленое растение с длинным стеблем снизошло — да, снизошло, именно так он это ощущал — до деревянной подставки с мраморным верхом. Может, это филодендрон? Во всяком случае, других ботанических названий он не знал.

Так много, много вещей окружало его, но он не чувствовал угрозы. Все потому, что это множество маленьких жизней ухитрилось разместиться внутри или поверх жизней более крупных, они сбивались в стайки и прятались в гнезда, сворачивались и складывались, как веера, согласно законам природы; и получалось, что комод служил для них тем же, чем квартира для людей, а семьи, ограниченные стенами, не пытаются раздвинуть их, заставить их заполнять улицы и парковаться у соседской двери. А вот в мотелях ящики комодов пусты, столы и подоконники — попросту голые и блестящие, кровати едва прикрыты, стены тоскуют без зеркал, полы прячутся под лишенным рисунка покрытием, жестким и сухим, как пустыня. Только в том заблудившемся секретере были книги, и в каждой сотни страниц стиснуты и спрессованы, сведены до простоты кирпича, и лишь на страницах строчки, несущие слова, располагались одна под другой, как располагаются в постели покрывало, а под ним — одеяло, а ниже — вышитая простыня. А слова состояли из звуков, связанных неразрывно, как цветы и листья, а может быть, еще и лодка на глади озера, согласованных так, чтобы каждому было удобно, но когда шкафчик закрыт, и книги закрыты, нельзя услышать их речи, крики и пение; тихо, как в читальном зале, хотя у каждого читателя в голове гудит и шумит целый мир. Вот почему империя Уолта столь обширна и богата, всего в ней и мало, и много, все и близко, и далеко.

Реальный мир заполонила толпа. А эти вещицы сумели проложить свой путь, пробиться сюда, иногда даже по двое, как эти сиамские свечи, в этот Пансион с Постелью и Питанием, к Бетти, где их ожидала забота и безопасность, мир и покой. А однажды, когда половодье толпы схлынет, они выйдут вновь из дверей этого дома, они вернутся в мир, и мир наполнится правильными вещами, и будут ему даны образцы совершенства, к которому следует стремиться, и истории, обогащающие разум.

Ощущая некоторую нервную дрожь, Уолтер присел перед письменным столом с выдвижной рабочей доской. Сделан он был из дуба. Стол не был заперт, и под крышкой виднелся ряд круглых отверстий для бумаг, увенчанный двумя опорами, несущими пьедестал с ручной резьбой — цветами и листьями. В этой секции, охватывающей отверстия снизу и сверху, посередине имелось зеркало. Весь ансамбль венчался фризом, тоже с узором из лепестков и листьев. Уолтеру приходилось видеть изображения итальянских городов, взбирающихся и спускающихся по холмам, — это не так впечатляло. Уолтер почувствовал, что в эту ночь будет спать в роскошном саду, и решил осмотреть все цветники, но сперва нужно исследовать стол, его строение и сущность — задачу эту он держал в запасе, чтобы закончить ею заполошный день и заполнить свой вечер.

На этом столе, как Библия, лежала книга. Уолтер сообразил, что здесь он не видел Библии. «Избранные стихотворения Роберта Фроста». Все знают Роберта Фроста и его седую гриву. Или это у Карла Сэндберга седая грива? На этот раз сдувать пыль нужды не было. Обложка — на ней изображался темный лес над затененной рекой — горделиво утверждала, что под ней уместились все одиннадцать сборников Фроста — надо же, сказал Уолтер, надо же! А на последней странице обложки целая куча рекламных объявлений всяких политиков от литературы. Уолтер лениво пролистал книжку, думая лишь о том, как хорошо иметь такую комнату, где есть такой стол, и на нем такая книга, полная стихов, — серьезная, сумрачная и оттягивающая руку. Тысячи слов, уйма стихов. «Есть неотчетливые зоны». Чудное название. Зоны? Уолтер рискнул прочитать вслух: «За стенами дома сидя, мы скажем: стужа снаружи…» Ну, пока еще не холодно, но точно будет, «…и ветер каждым порывом, крепнущим и бьющимся о стены, грозит крушеньем дому…» Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано. Прямо-таки каждым? «Но дом наш давно испытан и надежен». Верно. Даже ступеньки не скрипят. Ходи вверх и вниз — ни звука. Стихи о дереве? «Что такое нисходит к человеку — душа иль разум, что не позволяет нам соблюдать границы и пределы?» Странный порядок слов, но уж на то и поэзия. Ага, а зоны, — понял Уолтер, заглянув вперед, — это просто климат. Вот почему дереву — персиковому — так неуютно. «Пусть нет отчетливой границы между хорошим и дурным…» э нет, хорошим и плохим, «есть неотчетливые зоны, где мы законы все же чтим». Прервав чтение, Уолтер на минутку перевернул книгу и заглянул на обложку. Что-то там такое, он видел, сказал Джон Ф. Кеннеди… Вот: «море нетленной поэзии одарит нас радостью и пониманием». Фу-ты! Напоминает, что в жизни нужно обосноваться прочнее. Ну значит, эта поэзия была как раз для меня. В этом вся суть.

Прежде чем положить книгу на место, он отвернул супер спереди и увидел, что форзац весь исписан. «Печаль одолеет в свой час». Уолтер сразу посмотрел в конец. Стихи были подписаны: «Б. Мейерхофф». Уолтер осторожно опустил книгу на стол — для опоры — и прочел:

Печаль одолеет в свой час,Оружием силу мне вверя,Чтоб мира просить еще раз,Покуда защитой убежища двери.Смягчись, о горе! И смягчи ту твердь,Что, как жезлом, изранила мне сердце,То сердце, что так сильно любит Бога!«Да!» в шепоте дождяОтвет я различаю,И значит, что вновь припадуУстами к покрову печали,О боль, уходи.

Тема стиха осталась не вполне ясной, и все-таки можно понять, что Б. Мейерхоффу пришлось несладко. Или Б. — это Бетти? Кто же еще? «Силу вверя»… Уолтеру «сила» казалась не на месте. А «печаль» лишена смысла там, куда ее поставили, хотя весь стих достаточно печален, а значит, можно было ее вставить куда угодно. Погодите-ка. «Смягчись, о горе, и смягчи ту твердь…» Твердь почему-то похожа на жезл. Но тогда, значит, это может сделать дождь. Сердце не погребено, ведь так? Под этой самой твердью. Может быть, не «сила», а «слабость»? Да-да, точно! Он чувствовал себя так, словно разгадал сложный кроссворд. «Слабость вверя» — это было бы абсолютно правильно. Бедная Бетти, подумал Уолтер, что могло случиться, что заставило ослабеть эту железную женщину? Возможно, очередное наказание, постигшее Эмери, новая болезнь в придачу ко всем прежним?

Уолтер расчувствовался и не мог усидеть на месте. Отчего-то владевшая им тревога прошла. Давно ли написано это стихотворение? Он уставился на кружку, в которой лежал бритвенный помазок и мыльный крем «Уильямс и Круг». Тут никаких стихов. На другом конце письменного стола стояла керосиновая лампа, перевязанная по талии кружевной оборкой. Он посмотрел на себя в зеркало. Грудная клетка его говорила о слабости характера (особенно слабой она выглядела вот в такой клетчатой рубашке). Здесь можно сидеть и пудрить нос. Или бриться. Под зеркалом, на выступе, образованном круглыми отверстиями, приткнулась белая твердая карточка, обрамленная мелкими цветочками и еще более мелкими листиками. Уолтера восхищали тайные послания, запрятанные в комнате. Особенно по контрасту с открытой, даже завлекающей сложностью населяющих ее вещей. Сбоку к карточке был прикреплен кусочек кружева, какое бывает на манжетах, и сердечко из черной ткани в голубые цветочки. Очень странно, даже таинственно, но угрозы в этом не заметно. С другой стороны была прицеплена связка пуговиц, похожих на желуди или орехи, с которой свисали несколько коротких ниточек мелкого жемчуга. Под этими безделушками просматривалась надпись от руки, датированная 1993 годом: