Самый приметный убийца - Валерий Георгиевич Шарапов

ясно… вдвоем пошли, так?

– Да вот… был там еще беспалый, голубей кормил.

– Чего? – удивился Акимов.

– Голубей, говорю, кормил, – повторил Колька, – беспалый, то есть пальца указательного на правой руке не было, он левой крошки доставал и кидал… да, а потом, когда тетки с платформы пошли, он за ними увязался.

– С чего ты взял? Точно видел, что за ними?

– Ну а за кем же? Пять пятьдесят утра, он тоже электричку ждал и тоже передумал.

Акимов потрепал самого себя за уши, отхлестал по щекам, приободрился и спросил:

– Как выглядели они, можешь описать?

– Ну, узнать-то смогу, – заверил Колька, – а вот как выглядели… ну, военврач такая… прекрасная вся.

Акимов прямо-таки смертельно удивился, аж челюсть уронил:

– Какая-какая?!

– Прекрасная, – виновато повторил парень, – ну красивая, жуть. Маленькая. Глазища черные-пречерные, лицо белое, курчавая.

– Прекрасная, – криво усмехнувшись, повторил Акимов. – Ну а мужик?

– Ну, мужик как мужик, – пожал Колька плечами, – как-то не особо я смотрел на мужика-то. Такой отглаженный весь, белобрысый, значок парашютиста, ГТО, по-моему, первой ступени. Да, нос у него такой, уточкой, а глаза, как у татарина, узкие.

– Это как?

Колька пальцами растянул верхние веки:

– Вот так, чего не ясно?

– Не огрызайся, – машинально отругал Акимов. – Знаешь, Николай, спасибо. Тут есть над чем покумекать. Да, а с чего ты взял, что эта девка военврач?

– Так у нее на погонах как раз змеюка была и чашка.

– И ты так сразу разглядел? – с недоверием спросил Палыч.

– А чего там, – смутился парень, – заметная.

Акимов пожал ему руку, не сдержался, выдал легкого подзатыльника – и тотчас приобнял.

– Умница ты, Колька, хоть и дурак набитый. Спасибо. Только молчок, понял?

– Ну, понятное дело. Не маленький.

* * *

Капитан Сорокин умел много чего делать наверняка, не только стрелять. Поэтому, вместо того чтобы пороть горячку, поместил Витьку Маслова в уже знакомое ему помещение, снабженное решеткой, и оставил мариноваться до утра. Он и подчиненных отпустил, за ненадобностью, а сам завалился в кабинете, на составленных стульях, и прекрасным образом выспался. Это Акимов по дурости своей и чувствительности так и не смог глаз сомкнуть, а его начальник умел отключать все, в настоящее время ненужное.

Как пожилому уже, видавшему виды человеку, ему и жаль было Воронова, и, говоря по правде, если бы он знал, кто там, в машине, может, и не стал бы спускать курок. Однако произошло то, что произошло, а говоря сухо, без сантиментов: один из членов банды налетчиков застрелен при попытке к бегству. И, между прочим, при покушении на орудовца. И то, что от роду этому налетчику нет восемнадцати – не более чем ужасающий, но, по сути, ничего не меняющий факт.

Капитан глянул на часы: восемь утра. Как раз можно приступить.

Мальчишка Маслов спал сидя, скрючившись в три погибели, точно окуклившись.

Сорокин отпер камеру, потряс его за плечо:

– С добрым утром. Просыпайся.

Тот взмахнул своими распрекрасными ушами-лопухами, распахнул глаза, каждый размером с блюдце:

– А?

– Пойдем.

В кабинете он усадил Витьку лицом к окну – как по заказу, выглянуло пусть и холодное, но все еще яркое солнце, и сидеть вот так, под слепящими лучами, было мальчишке неловко, особенно после суматошной ночи. Он заерзал, скрипя специальным стулом, который эти двое затейников – Остапчук с Акимовым, – выделяли под задержанных. Он так завывал под беспокойным седалищем, что сидящему на нем и шевельнуться было страшно.

Посидели какое-то время молча. Сорокин, бросая на Витьку подозрительные, пронизывающие взгляды, наизусть переписывал на листе стихотворение про бурю, которая небо мглою крыла, вихри снежные крутя. Так прошло около четверти часа, было отчетливо слышно, как Витька терзается муками совести. Наконец капитан поднял взгляд, вперил его в бледную масловскую личность:

– Ну что, Виктор, говорить будем?

– Будем, – немедленно кивнул тот, – только вы, Николай Николаевич, скажите сначала: вы Козыря поймаете?

– Конечно, – не моргнув пообещал Сорокин, – а ты что, боишься?

– Боюсь, – признался Витька, – как Бог свят, боюсь! Если он Матвея убил, меня – тем более. Я ж что думал? Что там делов – перетаскали ящики, и вася-кот… ой, простите. А тут целая история, как у шпионов! Козырь платочком повязался, в бабский плащ влез, так и постучался к сторожу: пустите, мол, дедушка, «Скорую» вызвать! Ну, дед и открыл…

– Ну, ладно, ладно. Кто тебя на дело подбивал?

– Ворона… то есть Воронов, Матвей.

– Козыря как звали?

– Не знаю, честное пионерское!

Сорокин глянул удивленно, Витька покраснел до макушки.

– А что, Маслов, ты и в самом деле начальник отряда?

– Штаба, – пробормотал он.

– И как же так получается: ты пионер, будущий комсомолец, сознательный весь – и на тебе, сначала спекуляция, потом вооруженный грабеж. Ты хотя бы понимаешь, во что вляпался?

У Витьки зуб на зуб не попадал, по всему было видать, что он уже на грани истерики, но держался, закусив губу.

– Мама как же? – прошелестел он. – Сердце у нее.

– Ты бы раньше думал, как. Позор на всю жизнь несмываемый. Сын – спекулянт, вор. Помрет мать от горя.

Тут Витька совершил совершенно невообразимое: рухнул на костлявые коленки, со всего маху ударился лбом о пол, потом снова и снова. Сорокин, не на шутку испугавшись, выскочил из-за стола, схватил пацана за шиворот, поднял на ноги, тот молча мотал головой, и из-под зажмуренных глаза лились слезы. Наконец капитан усадил припадочного на стул, сунул в руки стакан воды.

– Напился?

Витька кивнул.

– Теперь внимательно слушай. Козырь этот, кто, откуда он?

– Не знаю, Николай Николаевич, как на духу. Подъехали с Вороной, взяли его – и поехали.

– Где взяли?

– Не могу сказать, темно уже было. На дороге подобрали.

– Ты узнать его сможешь? Хорошо разглядел?

Витька с жаром закивал:

– Да, да, хорошо! Такой, как калмык, раскосый, глаза такие, узкие, нос как у утки. Да, пальца нет на правой руке!

– Какого?

– Указательного. Он больше левой хватался…

– Левой. Понятно… Ну, а он-то тебя хорошо разглядел?

Маслов с готовностью замотал головой:

– Нет! Темно было – раз, два – у меня картуз вон какой, – он показал свой головной убор действительно с огромным козырьком и смущенно пояснил: – На толкучке я завсегда в нем, чтобы знакомые не узнали. Когда ящики таскали, тоже лицом к лицу мы с ним не оказывались, вниз спускаемся – он впереди, вверх идем – я.

– А в машине?

– Он в кабине ехал, я в кузове.

– Эх, Маслов, Маслов, – вздохнул Сорокин, – что же делать-то с тобой…

Вопрос решился, как и предполагал капитан, сам по себе: без пяти девять постучали в дверь, и вошла,