Ведущий в погибель. - Надежда Попова

Стриг…

Стриг?

Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф — стриг? Незаметно подкрался… Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой… Да, слово «нечеловеческие», несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако — неделю назад он видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации — чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен… И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза — у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и «чистоту крови», либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное — самое главное! — свободно разгуливает при дневном свете…

— Что за сенсационная мысль осенила? — с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. — Сердце заколотилось, давление подскочило… Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?

— Припомнил, — отозвался Курт, вновь обернувшись, — твою весьма познавательную лекцию о зубовных отметинах. Того, чем можно эти отметины оставить, я у тебя, к слову заметить, не вижу. У тебя я не вижу вообще многого из того, что должен бы видеть.

— Ах, вот оно что. Внезапно усомнился в собственных выводах… Откровенно говоря, я был удивлен уже тем фактом, что вчера ты сумел эти выводы сделать. Приметы моей сущности были и впрямь довольно смутные.

— Так что скажешь? — оборвал Курт нетерпеливо. — Уж коли я допускаю твою неблагонадежность, отчего не допустить и мысль о том, что ты ввел меня в заблуждение относительно этой самой сущности?

— Для чего?

— Почем мне знать. Хоть бы и развлечения ради. Приятно иметь дело с болваном — ощущаешь собственную важность.

— Словом, тебе нужны доказательства? — уточнил фон Вегерхоф уже почти серьезно. — Хочешь видеть эту сущность въяве?

— Хочу, — кивнул Курт, и тот вздохнул.

— Как угодно, — коротко вымолвил стриг.

Стриг. Теперь сомнений не осталось — сомнения разлетелись в прах, как сожженная до пепла бумага под порывом ветра.

Голос не изменился, но что-то все же иное явилось в произносимых звуках, словно в стальной коробке перекатывались ледяные осколки, и тот же лед застыл в глазах, похожих теперь на прихваченную морозом воду в пруду ранним зимним утром, и эта невидимая, неощутимая стужа приковывала к месту, не давая шевельнуться, мешая мыслить…

— Это ты хотел увидеть? — со змеиным шуршанием прозвенели ледяные осколки, и фон Вегерхоф подступил на шаг ближе, растянув в показательно широкой улыбке бледные губы, демонстрируя верхнюю пару клыков во всей их красе. — Смотри. Смотри внимательно. Это еще доведется увидеть, если ты доживешь до конца расследования. И, если успеешь, это будет последнее, что ты увидишь, если не доживешь… Ты удовлетворен?

— Вполне.

На то, чтобы удержать голос у предела дрожи, ушло не меньше сил, чем мгновения назад — на то, чтобы не попятиться, вжавшись лопатками в стену, этой детской привычкой сотворив иллюзию защищенности от того, что впереди. Фон Вегерхоф тихо выдохнул, прикрыв глаза на миг, и на тонкие губы вновь возвратилась прежняя легкомысленная усмешка.

— В темноте, — заметил тот беспечно, — это и вовсе bien imposant. Имей это в виду — на случай, когда повстречаешься с нашим подозреваемым.

— Французские корни? — уточнил Курт, и стриг вяло отмахнулся:

— Факультет права в Пуатье. Весьма познавательно, невыносимо утомительно и местами предосудительно. Кроме того, в Орлеане я принимал участие в одном расследовании… однако же, в эту тему мы углубляться не станем — ведь я агент твоих страшных врагов, выдающий себя за союзника, а стало быть, беспременно солгу. А главное, мне покуда неизвестна степень посвященности, коей ты обладаешь.

— Ну, знаешь ли… — не сдержался Курт, запнувшись и не находя слов, дабы выразить возмущение; фон Вегерхоф покровительственно улыбнулся:

— Не сокрушайся. Ты непременно достигнешь моего уровня доступа — у тебя еще все впереди. К слову, впереди у тебя посещение местных властей, посему предлагаю завершить со словопрениями и демонстрациями и перейти к делу. Поразмыслить о несправедливости того, что какая-то кровососущая пакость спорит с тобою рангом, ты сможешь и по пути в ратушу. Идти недалеко, — сообщил стриг уже на за дверью гостиницы, когда они окунулись в гомон и шум давно пробудившегося города. — Если отвлечешь свой взор от оскорбленного самолюбия и устремишь его одесную себя, будешь иметь удовольствие лицезреть кровлю этого прибежища законности и порядка. Выстроено совсем недавно. Прошу обратить внимание — типичный образчик романского стиля; на мой вкус, непомерно превыспренне, однако теперь люди разучились ценить простоту и строгость, и именно подобная прихотливость облика отчего-то вызывает в них ощущение значимости. Когда в Ульме будет выстроено здание, где разместится новообразованное отделение Конгрегации, полагаю, существующий архитектурный ensemble будет существенно расстроен, если приверженности высшего руководства по сию пору не претерпели существенных изменений.

— И когда же оное здание будет выстроено?

— Смета фактически утверждена, строители найдены, осталась пара-другая формальностей, — пояснил тот охотно. — Вся эта суета с образованием здешнего отделения до удачного неудачно попала на некие перестановки сил в Ульме. За последние почти двести лет местный фогт впервые не выбран и приглашен городом, а назначен Императором. К прочему — он ландсфогт, а Ульм по всем законам город вольный, хотя, по все тому же закону, и стоит на земле, подвластной юрисдикции ландсфогта. Посему надлежит прежде дождаться, пока утрясется пересмотр проблем собственности, полномочий и прочих увлекательных вещей, и вопрос о выкупе городской земли под строительство — одна из них. В подобных вопросах имперские города до чрезвычайности императивны.

— Надеюсь, не с вышеупомянутым фогтом я сейчас говорю? — уточнил Курт; стриг пренебрежительно покривился:

— Я, разумеется, принимаю некоторое участие в бытии города — мне здесь жить, и жить долго — однако, pardon, впрячься в подобное ярмо — благодарю покорно. Такое предложение мне, признаюсь, поступало от избранных властей пару лет назад, когда они еще пребывали в блаженном неведении относительно ожидающих их политических перемен. Вероятно, отцы города решили, что юнец со средствами и ветром в голове — неплохое приобретение для Ульма; в соответствии с городскими законами, у меня была бы уйма обязанностей и миниатюрный перечень прав. Однако, столь щедрое предложение мною было отвергнуто.

— Что ж так? — усмехнулся он недоверчиво. — Такой потенциал. Столько власти. Неужто твои руководители… кем бы они ни были, пусть даже (допустим) и конгрегатское начальство… не повелели воспользоваться возможностью?

— Будь я членом подполья стригов и малефиков, я бы, разумеется, этой возможностью не пренебрег, — согласился фон Вегерхоф. — Свой человек в таких сферах — это недурно, и лет через сто Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти, кишмя киша мне подобными. Однако для Конгрегации фогт-стриг — скорее проблема, нежели подспорье. Свой человек куда практичнее. Сейчас я фактически волен поступать, как мне взбредет в голову, сообразуясь лишь с собственными желаниями и продиктованной вышестоящими необходимостью, любой же более или менее официальный пост лишит меня значительной доли этой независимости, а в сложных случаях — привлечет ненужное внимание окружающих. В данный же момент мое положение крайне благоприятно. У меня замок неподалеку, в Ульме — дом, взятый в аренду на тридцать пять лет, некоторые знакомства, кое-какие деловые связи и существенная свобода действий.

А у меня — дырка от кренделя, подумал Курт мрачно, сворачивая на относительно широкую улицу вслед за своим проводником…

В отличие от стрига, майстер инквизитор пребывал в полном одиночестве. В Аугсбурге он должен был работать в сотрудничестве с местным обер-инквизитором, в чьем распоряжении при необходимости был бы по меньшей мере один курьер, а то и голубиная почта, и, реши он связаться с макаритским руководством даже и через голову начальника, при большом желании и небольшом усилии это вполне можно было бы сделать. Кстати заметить, не в том ли их план — не удержать его в Ульме, а не допустить в Аугсбург?.. Быть может, никакого стрига нет и вовсе, кроме лишь вот этого, идущего рядом и беззаботно повествующего об истории архитектуры города? Быть может, все расследование это — всего лишь игра, инсценировка, исполненная для того, чтобы он оставался здесь как можно дольше? Или же распроклятая тварь говорит ему правду, и начальство у них одно…