Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

ЕВА

(обращаясь к зрителям)

Впервые я встретила их в ботаническом саду, довольно далеко от дома, откуда они бежали, надеясь, вероятно, укрыться в беседках, где когда-то, кажется, встречались с друзьями. Часто в теплое время года они приходили на берег реки и ради водной прохлады отдавали себя на съедение слепням. Ребенок был зачарован тем, как светла и прозрачна вода, как она глубока, он любил склоняться к ней, едва не касаясь лицом, словно видел себя далеко в небесах, чтобы в очередной раз испытать странное чувство, как будто ему спирает дыхание, и предлагал матери сделать так же, она опускалась на гальку, и на ее коленях оставался красивый вафельный след.

ЧЕЛИ

Мне говорят, будто кое-кто заявляет, что Они отвели сюда главный сток. Воняет тухлыми яйцами.

ЕВА

Не кричи, уйми свое сердце, что не дает тебе спать, это всего лишь землетрясение, простое смещение многих груд твердой и мягкой земли, как если бы ветер задул у нас под ногами: пыль поднимается, стены являют свое нутро, а дома — изъяны. Сквозь длинную и широкую трещину замечаешь, что именно расставляет сосед на мраморной каминной полке и на этажерках. Вдруг становится холодно: это сквозняк из отверстых стен, цистерн, подвалов и люков.

ЧЕЛИ

Пахнет мертвечиной и прочими ароматами.

КОНСПЮАТ

(обращаясь к тем, кто все еще там)

Все потому, что ты открыл рот, все потому, что ты открыл дверь, все потому, что вы все спите при распахнутых окнах. Все закройте, поселитесь на улице, и вы почувствуете влажный запах песка и цемента, который грузовиками вываливают на площадях. Покиньте свои дома и живите возле них, как у кротовых нор, оставьте свои дома крысам, мышам, летучим мышам, мокрицам и голубям.

КТО-ТО

(чье лицо не освещено)

Прислушайся, Конспюат, уже слышно, как в твоем доме растет плющ и течет вода.

КТО-ТО ДРУГОЙ

В доме безумца неясыть, тихо ухая, рвет на себе перья.

КТО-ТО

В доме электрика ветер, весь ветер, весь воздух вселенной со свистом дует в замочную скважину.

ОДНА

В своем доме лепщик по воску оставил слоненка или ребенка. Если пройти перед подвальным окошком, слышно, как тот скулит.

ЕВА

Ребенок, слоненок, слон с золотыми ушами и серебряным хоботом, мой дом отныне станет твоим домом, и мой город — твоим садом, и твой хлев будет в моей гостиной.

БЕРГАНЦА

Озаренный возвел курган посреди самой высокой залы в своем доме, курган с будочкой на вершине, которую превратил в обсерваторию, в кокпит, в сторожевую башню.

Мадемуазель Робифуа в своей квартире хранила ракушечью крошку. Она каждый день огибала завалы, чтобы пройти к отхожему месту. Воняла, обожавшая папоротник и камнеломку разных подвидов.

Холостяк жил с ослом в квартире на первом этаже, где пол был вымощен плитками из порфира.

Голый ребенок выращивал палочников и что ни час, днем и ночью, скармливал им листья плюща.

В спальни свет проникал через круглые и квадратные окошки, в метре от потолка, и казался мерцающим и очень белым.

Две сестры задохнулись насмерть от угарного газа угольной печки.

Стайки скворцов составляли в небе фигуры: воронка, купол, грибок, шар неправильной формы и бесконечная лента, гинкго и приморская сосна.

Летом ныряльщик нырял ежедневно меж водорослей с длинными, как ветви самых высоких деревьев, стеблями. В прыжке он высматривал ласточек на острие тростника.

Мужчина в очках до блеска натирал латунную щеколду. Это было последнее, что он успел как следует сделать перед тем, как откинуться, ибо мухи уже кружили возле его ушей.

И бессчетные осы.

Неуемный горячий ветер.

Дома уже стали гостеприимными хлевами, и в квашнях умещалось по тридцать младенцев, что нарождались с каждой новой луной.

Дельфины жили в прудах у фонтанов, куда мы сегодня бросаем окурки и нечистоты, дельфины, как воздух, лазурные и такие же дикие.

Груды и груды пепла на грудах угля.

Счастье. И запах болезни.

Детские пупсы.

Ежегодно гора смещалась на несколько сантиметров, будто бежала на запад.

ЕВА

Ребенок, слоненок, что тебе до бескрайнего леса фруктовых деревьев, обильных плодами, до рек, что текут по склонам, до роя бабочек, до нескончаемых ароматных ночей, до беспрерывного ветра, до беспредельного мирного сна, до чего же красивым ты будешь в тонком кожаном недоуздке, с бубенцами в ушах, ты будешь доволен, что нам угодил и окреп в работе, и будешь есть, лишь унимая голод, пить, лишь утоляя жажду, а засыпать в изнурении, болезнь принесет тебе радость выздоровления, у тебя будет комната, где ты познаешь счастье одиночества, а чтобы спуститься в сад, тебе придется идти по лестницам и коридорам, пересекать в сумраке дворики, и ты ежедневно с радостью будешь пускаться в путь и видеть слабый свет в конце пути, тебе потребуется несколько лет, чтобы выучить свое имя, еще несколько, чтобы научиться говорить, и еще, чтобы все перепробовать, ты станешь самым красивым на свете слоном и наконец, вкушая терпкие вишни, познаешь сладость печали.

БЕРГАНЦА

Море было повсюду, его чувствовали и слышали, давили ракушки, ступая по сланцу, мечтали о рыбах и китах, вдыхали соленый воздух. Но чаек не было видно, и пена давно исчезла, тонкая пенка, которую не слизнуть языком.

С потолков струился песок.

В самых толстых стенах находили коровий волос, а под гранитом старых дворов — корни самшита.

В каждом доме селилась сова.

Мужчина шестидесяти пяти лет, эпилептик, глухой, скупой, чванливый, грязный, вонючий, склочный, уродливый, слабый, плохо одетый, остался совсем без друзей. Без них осталась и женщина тех же лет, от которой несло мочой.

И юноша бедный, уродливый, ленивый, больной.

И ребенок уродливый и больной.

Сначала птица летела к руке, потом устремлялась к ветвям деревьев, в сумрак листвы.

Тот, кто рисовал мрамор, прожилки и молоко, умер так же быстро, как и не важно кто.

Та, которую мы любили, умерла так же быстро, как и не важно кто.

Воздушная гимнастка умерла так же быстро, как и не важно кто. На могиле ее — идеальный куб, очень тяжелый, чтобы грудь ее более не вздымалась.

У маленьких львят уже выросла грива и бурая шерстка. Они скучали в садах.

Обезглавленные угри били хвостами по нашим рукам, орошая их своими молоками.

Не пожирайте нас, мы — человеки, так эскимосы кричали охотникам на тюленей.

Каждый камешек гальки нес на себе метку вселенной и имел форму земного шара.

Мы спали на мертвецах, чьи кости поддерживали почву, и мертвые дети к нам возвращались, чтобы вживаться в своих любимых лошадок, в грузовики, велосипеды, в мишек, львов, дельфинов, а еще — чтобы спать в своих колыбельках. Жило дерево. Жил камень. Жила известка. Жило железо, светлое под ржой. Жили мы, одни подле других, одни над другими, кашляя и чихая…

Нам принадлежало небо, небо красивое, черное, синее.

Принадлежали плоды.

Принадлежали звери, звери смирные. И звери свирепые. Принадлежали звери незримые. А мы принадлежали зверям, которые нас лизали, кусали, кололи, умерщвляли и пожирали одного за другим в зависимости от своих потребностей и нашего сопротивления.

Нам принадлежала пыль, пыль золотая, белая, угольная, кремнистая.

Нам принадлежали наши мертвые.

Нам принадлежали слова, те, что мы изрекали, и те, что ни разу не изрекли.

Нашими были тени, что несла на себе земля, нам принадлежали следы, что застыли в засохшей грязи.

Кашалот проломил верхний слой льда и выплыл в залив, обрызгав наши дома елейной и жирной пеной, которой до сих пор мечены наша посуда и мебель.

Наши дома уже были хлевами, мило устланными соломой, ульями, изнутри покрытыми сладким воском, голубятнями порошковой белизны, вольерами, ароматными, как шкатулки с сигарами, кувшинами, где звенела вода, цистернами, полными нежного света, в которых то появлялись, то исчезали лица, шахматными досками, что хранили отпечатки ступней, ладоней, коленей, а иногда и губ, чугунными колоколами, из которых не вырывался крик, овчарнями, от которых несло чесноком и треской, могилами, что были распахнуты к небу, к листве, к соседней могиле и сообщались с центром Земли через всевозможные шахты и лабиринты.

Наши имена были начертаны на камнях.

От каминов и труб поднимался наш дым, и облаками над морем клубился наш пар.

Горы смотрели на нас свысока. Мы смотрели на горы снизу. С горных вершин мы иногда смотрели на море.

Лицо каждого было неповторимо.

Пичуги, что пролетали по коридорам и гнездились в меловой белизне.

Гуси, что пролетали над крышами.

Падения старого эпилептика, скупого, глухого, чванливого, грязного и вонючего, склочного, уродливого, слабого; падения, рыгания и пердения старого эпилептика, сотрясая стены, тревожили весь город.