От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

class="z1" alt="" src="images/i_042.jpg"/>

Залман Шазар (третий слева) на митинге, посвящённом Дню независимости Израиля. 4 мая 1949

Марка, выпущенная к десятилетию президентства Залмана Шазара

Впервые я услышал его в 1916 году, когда он пришёл в “Jung-Juda”, чтобы рассказать о незадолго до того скончавшемся Шолом-Алейхеме, воссоздать его образ, познакомить нас с его трудами. Слава Залмана Рубашова как магнетического рассказчика, порой впадающего в самозабвение, бежала впереди него. Он говорил с каким-то истинно хасидским воодушевлением, даже на темы, далёкие от хасидизма. Для многих моих сверстников в Германии его лекции стали настоящим открытием, ибо ничего подобного мы никогда не слышали. Свою манеру речи он сохранил до конца дней. Он начинал очень тихо, а через пару минут внезапно впадал в некое подобие транса и, уже не выходя из этого состояния, всей мощью своего голоса и жестикуляцией, которая говорила чуть ли не больше, чем слова, драматически струил свою речь час, а то и два, до самого конца. Закончив, он бывал вконец измотан и восстанавливал силы в каком-нибудь кафе или на кухне пансиона, погружаясь в новую медленно разгоравшуюся дискуссию. Он был совершенно неповторим. И самое удивительное: ему было что сказать. Свои насквозь живые слова он черпал из кладезя подлинных знаний о еврейском мире, и, вдохновенные, они увлекали аудиторию. Говорил ли он об истории библейской критики, рассуждал ли на любую тему из еврейской истории, чаще всего о еврейском рабочем движении или задачах, которые предстоит решить при построении нового общества в Палестине после окончания войны, – всё имело существенный интерес. С особенным удовольствием он рассказывал о людях: о еврейских поэтах двух последних веков, писавших на иврите или на идише, или об исторических личностях, и с невероятной экспрессией живописал перед слушателями монументальные сооружения и целые миры. Я слышал его лекции на трёх языках, и каждый раз это было потрясением. В Германии он производил оглушительное впечатление, но, сказать по правде, в Земле Израиля его выступления, какими я их описал, большого впечатления не производили, о чём я узнал позже. Евреи, приехавшие из Восточной Европы, да и из других мест, переносили такое с трудом. Возможно, они знали подобных ораторов по прежнему опыту в своих странах, в точности сказать не могу, знаю только, что риторика как таковая вызывала у них аллергическую реакцию – но не сочувствие.

Пансион Штрук занимал два этажа, мы жили тогда в соседних комнатах нижнего этажа. До одиннадцати утра Рубашов не проявлял признаков жизни. Он не спал до поздней ночи, что-то читал, писал стихи и в редакции “Jьdische Rundschau” появлялся не раньше полудня. Однако к обеду или к вечеру он буквально расцветал. Он получал письма и всевозможные типографские оттиски из Палестины. Мне говорили, что его невеста, которая училась вместе с ним у барона Гинцбурга, ещё перед войной эмигрировала в Эрец-Исраэль, и что оба они ждут лишь окончания войны, чтобы пожениться. (Это была Рахель Кацнельсон[78], родственница Берла Кацнельсона, с ней я познакомился годом позже. Я был немало удивлён, узнав её характер, прямо противоположный характеру Шазара[79]. Она была педантична, замкнута, серьёзна и не допускала никаких сердечных излияний.)

Лишь только стало известно, что я переселяюсь в пансион Штрук, как Рубашов озаботился моим дальнейшим устройством. Моя мать, остро переживавшая мой разрыв с семьёй, тайно оказывала мне кое-какую помощь, хотя атмосфера в нашем доме была напряжена до крайности. И даже дядя и тётка всячески уговаривали меня продолжать учёбу. Спасение, однако, пришло от Рубашова. Он явился в моей комнате и сказал: «Решение найдено! Совсем недавно в Нью-Йорке вышло второе, улучшенное издание Книги памяти павших накануне Первой мировой войны при защите еврейских поселений, участников сионистского рабочего движения. Нам прислали её экземпляр. Сейчас наши товарищи, высланные из Турции в 1915 году из-за того, что не захотели принять османского гражданства, переводят её на идиш в существенно расширенном варианте. Вы переведёте выдержки из этой книги на немецкий! Бубер напишет предисловие (сам Бубер называл это жанр “Geleitwort”). У нас уже есть издательство, “Jьdische Verlag”[80], и Арон Элиасберг, его директор, заплатит вам гонорар, который покроет большую часть расходов на пансион за три месяца». Эта книга, в сильно сокращённом варианте, уже выходила в 1912 году в Яффо на иврите и по сути представляла собой нечто вроде литературной антологии. Радикально переработанное издание на идише появилось дважды, в 1916 и 1917 годах, в Нью-Йорке, под разной редакцией. Первую (короткую) версию редактировал, помимо прочих, Ицхак Бен-Цви; среди редакторов второго расширенного издания, в котором Ицхак Бен-Цви уже не участвовал, был Давид Бен-Гурион, а единственным, кто внёс свой вклад в обе версии, был Александр Хашин – все трое вне круга партии «Поалей Цион» оставались совершенно неизвестны. На самом деле большинство статей сборника 1917 года, который дал мне Рубашов, вышли из-под рук Бен-Цви и Бен-Гуриона (взявших по несколько псевдонимов для разных статей). Рубашов посоветовал кое-какие из мемуаров опустить.

Давид Бен-Гурион (слева) и Ицхак Бен-Цви на учёбе в Стамбуле. Октябрь 1912

Предложение это выглядело заманчиво, но я колебался. Я сказал Рубашову: «Но как я буду переводить с идиша?» – «Вот ещё, да вы же сами только два месяца назад разгромили Александра Элиасберга (двоюродного брата Арона) в “Jьdische Rundschau” за его ужасный перевод с идиша!» – «Да, – сказал я, – но это совсем другое дело». – «Чепуха, – возразил Рубашов. – Вы знаете иврит, это мне известно, и следовательно, можете переводить статьи, на нём написанные. Само собой, вы знаете немецкий. Средневерхненемецкий вы учили в гимназии, вы же сами декламировали мне Вальтера фон дер Фогельвейде! А о славянских словах можете справляться у меня. Даром, что ли, мы с вами соседи? Вот вам и готовый идиш!»

Итак, в течение трёх месяцев я ежедневно по три часа посвящал этой работе, первой моей книжной публикации, вышедшей анонимно в 1918 году: «Изкор – Книга памяти о падших солдатах охранной службы и рабочих Земли Израиля. Немецкое издание». (Словом «Изкор» – «Он – т. е. Господь – да помянет» начинается в синагоге поминальная служба.) Я уже сказал, что книга вышла анонимно. Я был ещё очень юн, страстен и, не исключено, довольно глуп. Когда меня начинала сильно раздражать милитаристская риторика, звучавшая в некоторых статьях, я писал Буберу, что не могу примирить свою совесть с тем, что подобные слова выйдут под моим именем как переводчика. Многие, наверно, скажут, что