Поле Куликово - Владимир Возовиков

В проеме открытой двери возник слабый свет, качнулась черная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья разглядела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За спиной его появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. «Свет пришел, свет пришел», — с каким-то изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла… «Свет пришел…» Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она сошла бы с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С простоватой улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.

— Хе-хе, — обронил седоватый. — До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?

Бастрык прижался к стене, глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрепанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.

— Ты-ы… странник, — выжал с хрипом. — Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..

Он как-то сразу успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.

— Где твое пусто, там наше густо, а будет наше пусто — и твое не густо, — загадочно произнес гость ласковым голосом, но именно в ласковости таилась угроза.

— Резать пришел — режь, грабить — грабь, — жестко сказал Бастрык, застегивая рубаху. — Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.

— Тихо, Федя, тихо, — гость с укоризной покачал головой. — Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребенок еще она, а ты — «режь», «грабь». Сам только что хотел ограбить ее на всю жизнь, ребенка-то. Думаешь, мы такие ж?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в тиунские покои с нами пойдешь. Не можем мы тебя тут покинуть — шумнешь ведь с перепугу.

Странно, голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хотя слова Бастрыка объяснили ей, что за гости в доме.

— Отвернитесь хотя… — Она удивилась, как незнакомо звучит ее голос.

— Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?

Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело… Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.

В просторной опочивальне тиуна окна были тщательно занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и мрачную фигуру третьего лесного гостя.

— Небось молился, Федя? — ядовито спросил старший разбойник. — У господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.

— Сказано тебе: пришел грабить — грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, не ответчик.

— Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а все лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, пред господом явиться с душой своей черной?

— Мои грехи — я и отвечу. Мне тут исповедоваться пред тобой, што ль?

— Можно и предо мной, — разбойник сощурил прозрачные глаза. — Покаяние принять — сподоблен. Не меня ль ныне господь своей карающей десницей избрал?

Бастрык зло ощерился:

— Хорош спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!

— О моем душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придется.

— Судья, — проворчал Бастрык. — И не гостья она мне — жана.

— Жена-а? Чего ж она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?

Дарья молчала, понимая, что одно ее слово может погубить человека — страшного, ненавистного ей, а все ж человека.

— Не пужайся, красавица, — понял ее состояние разбойник. — Твоя речь не погубит его и не спасет. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.

— Слухай! — зло оборвал Бастрык. — Или кончай, или бери, за чем пришел, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землей сыщут.

— Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте утопла. Ты слыхал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?

Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отер лицо подолом рубахи.

— Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, — значит, думаю, сам боится… Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите… Ключ — под подушкой.

— От хороший разговор пошел, — ласково произнес Фома. — А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врет ли Федька Бастрык… Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?

Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, приземистый, длиннорукий и корявый разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.

— Наши на местах, должно, крысы скребутся…

Ослоп тем временем достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома недоверчиво усмехнулся:

— Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?

— «Не густо»! — Бастрык обиженно засопел. — Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, все не густо будет. А я бы деньги в дело. — Он сокрушенно дернул себя за бороду. — Лучше бы князю отправил, чем прахом…

— Да, брат Федя, озверела душа твоя, — печально сказал Фома. — Для бедного люда — так прахом? Какой же ты паучина ненасытный!

— Я-то ненасытный! Я-то паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками кошель сей наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак ты, Фома, хоть и ловок.

— Эй, дядя! — остерег Ослоп, но Бастрык отмахнулся.

— Говорю — дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерет, да и ждет, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами живот свой обернул, стерляжьей ухой да калачами новгородскими его тешил, посиживая в лавке, с гостями богатыми ласково раскланиваясь. Купец я, купец, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошел, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, седла работаю, сошники кую да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать…

— То не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.

— Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ — его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, — он постучал себя по лбу, — без головы-то ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! Стал быть, и власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо — и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьем? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, господи прости! А ныне…

— Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.

— Не мрут! — почти крикнул Бастрык. — Хотя с лебедой иные едят, да все ж на муке замешен. Вот раньше было — мерли.

— Пошто же шкуродером тебя прозвали?

— А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах гора страшная. Тут не сорвешь пупа — не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьез робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть — он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвется, подохнет — эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи — саней не тянет? Кто же поперек мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает — тех в рог бараний согну. Без этого все прахом пойдет… Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперек дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в темную кладовую — пущай принесет. Дарья, проводи.

— Я сама…

Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжег взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи, забормотал:

— Ведьма, чистая ведьма, ей-бо, атаман, никого ж не было.

— Ступай, — отрывисто бросил Фома, поклонился ключнице.