Кузьма Минин - Валентин Костылев

Вот они! Минин с любовью вглядывается в суровые загорелые лица.

Не так уж теперь страшен воевода! На свою силу воеводе уже не приходится надеяться. Остается ему одно: положиться «на волю божию». Против мужицкой силы один не пойдешь, а на городовых стрельцов тоже надежда слаба. Алябьев сам выбился из низов. Знает, как стать народу поперек!

Вот уж не только Илья Пророк, но и Казанская, и Предтеченская, и другие окрестные церкви забили в колокола.

Рослый парень нес подобие знамени. Шел он важно, без шапки, с гордостью посматривая по сторонам. Настоящий боец! Кузьма поравнялся с ним, спросил, чей он.

— Смоленский… Бежал из крепости, а звать Гаврилкой, — не поворачивая головы, скороговоркой ответил парень.

— Стрелять умеешь?

— Могу. Из пушки, пищали и из лука.

— Добро пожаловать! — обрадовался Минин. — Таких нам и надо.

Похвала не смутила парня. Его лицо оставалось деловито — серьезным.

Посадские, заслышав колокола, опрометью выбежали из своих домишек. Не пожар ли? Тут были и степенные «лутчие» (купцы), усердно крестившиеся, не считавшие достойным для себя без особой надобности отходить более чем на три шага от ворот. Тут были босоногие бабы и девки в одних сарафанах на голом теле, беспричинно смеявшиеся, и мальчишки, с особым азартом под колокольный звон гонявшиеся за гусями и курами по пыльной дороге… Кто мог, все вышли на улицу, с любопытством и робостью рассматривая великое скопище вооруженных мужиков, впереди которых шел сам староста Кузьма Минин. Всех охватило радостное возбуждение в ожидании чего-то важного, большого, близкого и нужного народу.

* * *

Весь следующий день Ока оглашалась стуком топоров и молотков. В пустых соляных сараях на берегу шла работа. Дружно разносились песни арзамасских беглецов.

Собирался король на святую РусьСо всеми панами, со всеми пановичами,Со любезным своим шурином с Вороновичем,Поутру спать ложился,К полуночи пробудился.Кровушкой умылся…

Кузьма бегал из одного барака в другой, воодушевляя плотников, готовивших нары. С острова напротив соляных рядов в завознях переправлялось сено. Кузнец Яичное Ухо с товарищами набивал тюфяки. Да и не один это кузнец, — многие посадские помогали пришельцам устраивать их жилище. По Ямскому взвозу непрерывно спускались телеги на берег Оки с мешками хлеба, пожертвованного именитыми нижегородскими хлеботорговцами. Кузьму начали слушать. Он напугал: народ, мол, голодный, обозленный, не ровен час, взбунтуется, тогда хуже будет! Лучше сами по доброй воле давайте! Нижегородские «лутчие» тем только и спасались в эти тревожные годы, что умели вовремя раскошеливаться. Так и тут. Бездомовные люди потянулись в Нижний. Шли и с низов и с верхов, и поодиночке и партиями. Пока в Нижнем хлеба хватает. Запасено изрядно. Чего же ради скупиться?! «Демон с ними, пускай едят!»

Помолившись о своем здоровье, ходили купцы в сараи к мужикам, давали свои советы, вели душеспасительные беседы с пришельцами, имея тайную мысль смягчить их.

Кузьме удалось добиться снисхождения к беглым и у воеводы.

С давних пор Алябьев жаловался земскому сходу на то, что за оврагом у Печер, близ Шебинихинского куста, развалился острог[41], дождями смыло насыпь, бревна подгнили. С востока Нижний от врагов не защищен. Просил воевода посадских ради общей безопасности поправить это укрепление. Посадские палец о палец не ударили. Да и Минин, как староста, не понуждал к тому посадских. Теперь он прямо заявил Алябьеву, что невозможно дальше оставлять город незащищенным с восточной стороны. Опасность большая от этого. Арзамасские и смоленские беглецы пригодятся. Нижегородцы заняты своими промыслами и торговлею. Им не до того. Никогда не дождешься, чтобы они поехали в лес, напилили и натесали бревен. Ведь нужно навозить и землю и поднять насыпи. Кто, как не арзамасские беглецы, все это сделают? «Сам бог послал их нам в Нижний, дабы они поработали для спасения города».

Алябьев повеселел:

— Уж и не знаю, как тебя и благодарить, Минич! Умная голова ты у нас. Ежели бы не ты, пропали бы посадские без тебя! Спасибо, что поддержал меня. Давно и я думаю о том.

— Полно, Андрей Семеныч!.. — покраснел Кузьма, смутившись.

Алябьев подумал: «Какой кроткий!»

А вечером оба ездили к печерским рубленым воротам, осматривали развалившийся острог, высчитывали, сколько пойдет леса, сколько земли. Вести работу взял на себя он же, Минин. Окончательно растрогавшись, Алябьев позвал его в свой дом: угощал вином, а Кузьма, захмелев, пел ему песни про храбрых воевод, громивших татар… говорил, что и он, Алябьев, тоже храбрый воевода, что таких воевод ему, Кузьме, не приходилось никогда видеть. Алябьев, раскиснув от похвал, стал жаловаться на Биркина: «Надоел он мне, что с ним делать?»

Утром в Земскую избу был вызван ямской староста Николай Трифоныч Семин.

Минин спросил:

— Сколько может дать Ямская слобода коней?

Семин удивился:

— На кой тебе?!

— Дело есть. У Печер вал насыпать да бревна возить.

— Много ли туда надо!.. Четыре пятка за глаза хватит.

— Нет, скажи: что дадут ямщики, коли понадобится?.. — настаивал земский староста.

— Когда так, считай, — нехотя ответил старик. — Всего у нас двадцать три ямщицких двора… Есть и по три и по четыре коня… Да на што тебе?

Кузьма нахмурился, не ответил.

— Да у посадских — сот восемь… — продолжал ямской староста. — А может, и поболе… Ты уж их не тронь и ямщиков не обижай. Главное, не скупись на обывательские, деревенские подводы… Гоняй их! — хитро заиграл глазами Семин. — У дворян…

Лицо Кузьмы повеселело.

— Эко диво! Да на кой тебе?! — разводил руками Семин.

— Надо! — ответил Кузьма, прощаясь с ним.

Все свободное время Минин проводил в бараках на Оке. У арзамасцев старшим выбрали Ганьку Коновалова, грамотного, разбитного плотника. Он же устроил нары и полати в сараях. Гаврилку Ортемьева выбрали старшим у смолян. Ведь они из самой Москвы шли с ним: много храбрости и находчивости показал он дорогой. Гаврилка кивнул Кузьме на угрюмого Осипа, на бедового Олешку и словоохотливого, с хитрецой Зиновия. Минин велел всем четверым зайти к нему, на дом. Особенно обрадовался он, узнав, что среди смолян есть казак-украинец.

— Ждать буду… Приходите… Медом угощу…

* * *

Лучшим грамотеем в Нижнем считался тихий, худощавый и почтительный дьяк Юдин.

В последнее время он часто навещал Минина. Всегда приносил с собой пачку грамот и челобитен. Кузьма скрывал даже от Татьяны, зачем дьяк ходит к нему в дом. А он тайно ото всех по просьбе Минина составлял опись служилым людям, «кто что имеет» и «к чему поваден». Сам Кузьма Минин был плохим грамотеем, однако посадские достатки мог сосчитать лучше любого дьяка. Знал он о каждом купце и ремесленнике: что делает, в чем нужду терпит и что имеет дохода. Но вот о служилых людях, о дворянах, о стрельцах, о попах и иных, не подчиненных Земской избе, он знал очень мало. Здесь не обойдешься без помощи воеводского дьяка.

Вышло на посаде: более тысячи тяглых дворов; поповских — восемьдесят; казенных — восемнадцать; помещичьих и иноземческих — сто пятьдесят; ямских — двадцать три; трудников и бобылей на монастырской земле — сто пятьдесят изб и кельишек. Всего в Нижнем было без малого три с половиной тысячи дворов.

Дьяк тихо читал:

— Да еще на Нижнем же посаде тринадцать изб харчевных. Оброку наперед сего платили рубль двадцать два алтына и три деньги… Ныне изоброчены вновь и со старым оброком — два рубля осмнадцать алтын…

Минин перебил:

— Как же это так? Да с одного Петрушки Ивлиева надо бы взять по двадцать алтын… Мошенник Петрушка!.. Знаю я его. А с тринадцати харчевен и вовсе, по-божьему-то, рублев десять! Не грех бы! Право!

Юдин, не отрывая глаз от списка, продолжал:

— Да на Верхнем посаде за Дмитровскими воротами и на Ильинской горе одиннадцать кузниц… Оброку с тех кузниц платили в Государеву Съезжую избу одиннадцать рублев двадцать пять алтын с деньгою… А вперед изоброчены и со старым оброком — пятнадцать рублев тридцать алтын две деньги…

— Мало! Ну, да ладно. Кузницы нам годятся. Здесь мы свое возьмем.

— Да на церковной на Никольской земле шесть лавок да семь шалашей, да место лавочное тут, а с них платят оброку никольскому попу на церковное строение двадцать четыре рубля шестнадцать алтын четыре деньги.

— Попу? — удивленно переспросил Минин. — Двадцать четыре рубля попу на церковное строение! Да погляди ты, Василий, сам на его церковь. Развалилась. На чем колокола держатся! Ненасытные души! С меня и то дерут в монастырь пять алтын! За то, что изба стоит на их пустыре, на лысом собачьем месте. С попом предвидится крепкий спор.