Амурские версты - Николай Наволочкин

— Он срезает какие-то наросты на березах, — объяснил Козловский. — Ну как, неплохой чаек?

— Совсем неплохой, — согласился Бестужев.

— Жалко, у вас нет времени, — сказал командир роты, — а то бы Мандрика попотчевал вас «жеребчиком».

— А это что такое?

— Тоже чай, только особенный. Да ладно, как-нибудь попьем и его.

Неподалеку от них солдаты закладывали венцы двух первых домов, а чуть поодаль расчищали площадку для третьего.

— Полурота у меня здесь, другая полурота ниже — строит станицу Ольгину, но вы ее с реки не заметите, она в стороне. Место там мне не нравится, под горою, да у гнилого озера. Но уж такое выбрали сами казаки, — объяснил Козловский. — И все равно, Михаил Александрович, вы даже представить не можете, как волнующе интересно, в совершеннейшей глуши, где и следа человеческого не встретишь, строить новые села.

Чурин, поблагодарив за чай, собрался и ушел, поднялся и Мандрика помогать солдатам, ведь первый дом обещали ему. Сын его Иван с Настей и матерью с утра ушли косить сено.

— Откуда казачок-то? — поинтересовался Бестужев.

— Из станицы Усть-Стрелочной, — рассказывал подпоручик. — Интересный дед, столько знает старинных обычаев. Он ведь сюда, представляете, почти за триста верст, вез собственного домового. Но это что! Меня поразила душевность этих людей. У него перед отъездом умер сосед, тоже старый казак. А у казака осталась дочь. Молодая девица. У Мандрики самого забот перед отъездом много, а он решил взять ее с собой. К счастью, у Мандрики есть сын — Иван. Так вот мы по дороге, прямо на плоту сыграли им свадьбу!

Бестужеву все больше нравился веселый, энергичный подпоручик. Он даже подумал, что этот молодой офицер не остался бы в стороне во время Декабрьского восстания. А Козловский продолжал:

— А девица — молодец, певунья. На удивление много знает народных песен. Говорят, ее отец казак Пешков, совершенно неграмотный человек, сам сочинил песню о прошлогоднем походе. Жаль, она сейчас на покосе, а то бы мы попросили ее спеть. Так вот о свадьбе… Вижу я, что молодые тянутся друг к другу. Спать ложатся — она с бабкой, он — с отцом. Вот я и спросил как-то утром Мандрику: «Слушай, казак, ты что им свадьбу не сыграешь?» А он отвечает: вот на место, мол, приедем, дом построим — тогда.

Я ему на это: «Дело твое, но у меня солдаты — молодец к молодцу, как бы не остался твой Иван без невесты. Увезут…» Старик и правда забеспокоился, подходит ко мне однажды и просит: «Так дозвольте, ваше благородие, свадьбу сыграть?» Мне все это интересно, говорю: «Дозволяю». Выделил я им четверть спирту. Бабка и невеста вместе с моим кашеваром приготовили обед. Тут, к счастью, еще эвенк попался, ехал с рыбой. Мы у него рыбы выменяли. И свадьба получилась на славу. Поднесли по чарке всем солдатам. Те рады стараться — песни заиграли. Представляете, Михаил Александрович, проплывают мимо зеленые берега, угрюмые скалы, птицы над плотами носятся, вокруг ни жилья, ни человека, как в первый день творенья, а мы свадьбу гуляем. Новоселов женим! И вот солдаты, никогда не ожидал я от них такой чуткости, когда пристали мы в ту ночь, можете себе представить, ни один не остался ночевать на плоту. Я замешкался, а ко мне подходит один из дядек, этакий на вид угрюмый человек, и говорит: «Ваше благородие, пусть уж молодые на плоту ночуют, а мы на лужку шалаши соорудим».

На берегу, неподалеку от лодки Бестужева, линейцы под «Дубинушку» выкатывали бревна. Там же монотонно повизгивала пила. Медленно тянулись по течению паромы с грузами.

— Замечательный край, — сказал Бестужев, — иногда на душе грусть, а посмотришь, как улыбается природа, и все проходит. Сколько я проплыл чудесных мест, а сколько еще впереди…

— Знаете, Михаил Александрович, — встрепенулся Козловский. — Я порой пытаюсь представить, что будет на Амуре через два-три десятка лет. Встанут многолюдные села, появятся пашни, пойдут пароходы, как где-нибудь на Волге!

Подпоручику действительно не раз рисовались в грезах села и города по амурским берегам. И часто, всматриваясь вдаль, он ждал: вот сейчас за скалой, за кривуном покажутся необычные строения, белокаменные здания, но, как сказал ему однажды подпоручик Прещепенко: за горой опять показывалась гора… И Козловский воспринимал это как огромную несправедливость. Нет, не должна земля лежать пустой, нетронутой, никому не нужной. И он вновь смотрел вперед, ожидая и надеясь увидеть воочию то, что виделось его мысленному взору.

— Все это безусловно будет, — в задумчивости произнес Бестужев, — но, мне кажется, не скоро. Одними забайкальскими казаками такой огромный край не заселишь. Сколько их, казаков-то! Развитию нашей с вами Родины, и здесь на Амуре, и в других ее землях, мешает одно общее зло — крепостное состояние. Пока будет существовать позволение одному человеку иметь и называть другого своим крепостным, Россия будет тащиться, как эти неповоротливые плоты. Вдохнуть бурную жизнь в сей край могут только вольные колонисты.

Козловский испуганно смотрел на своего собеседника. Такая мысль еще ни разу не приходила ему в голову, и он не находил, что сказать. Возражать! Но что? Ведь и правда, одних забайкальских казаков не хватит, чтобы оживить эти безлюдные земли, которым нет конца и края. Сюда бы хлебопашцев-крестьян, но все они собственность дворянского сословия, в том числе и его отца. А разве отец согласится отпустить своих мужиков на новые земли? Нет же.

Бестужев заметил смятение на лице молодого офицера и, улыбнувшись, сказал:

— Пока же давайте способствовать всем, чем можем, великому делу, начатому здесь на Амуре.

Ни шатко ни валко тянутся баржи каравана мимо буйных трав прибрежных лугов; горы то попятятся от берега, то опять, приблизятся, и тогда нависают над рекой омытые линиями скалы. Амур то соберется в одно русло, то разобьется на несколько рукавов, а потом опять окружат его горы и сожмут бурлящее течение в один поток. И этот поток начинает метаться то вправо, то влево, образуя крутые излучины.

Начался июль. Накатывались грозы с короткими, но обильными ливнями. Омывали прибрежные леса, сгоняли с обнажившихся отмелей табуны птиц, смывали с песка иероглифы их следов. Но вскоре опять проглядывало солнце, сушили крылышки зеленые мотыльки-подёнки, посыпали баржи и домик на лодке Михаила Александровича. Он откидывал кошму, закрывавшую вход, выбирался на нос лодки и подолгу сидел с подзорной трубой или доставал потершуюся записную книжку и карандашом делал в ней короткие записи. Все о тех же баржах, севших на мель, о дождях и туманах, о буйной растительности по берегам, медленно ползущих по течению плотах переселенцев, о барже с порохом, обсохшей на мели, с командой солдат и молодым, как и Козловский, прапорщиком. Бестужев помог им сняться, потеряв на это почти день, и теперь прапорщик боится уйти вперед, боится и отстать и тянется за отрядом Бестужева, как нитка за иголкой.

Есть в этом путевом дневнике прелюбопытнейшее стихотворение, занявшее ровно четыре страницы. Его дали переписать Бестужеву, еще на Шилке, проезжавшие курьерами бывший лицеист Беклемишев и казачий офицер Буйвит.

С Федором Андреевичем Беклемишевым Михаил Александрович знаком с Селенгинска, с поры, когда Беклемишев был Верхнеудинским исправником; Буйвита встречал не раз весной, готовя караван к сплаву. Встреча на Шилке обрадовала Михаила Александровича. Он открыл для гостей бутылку шампанского. Может быть, она и вызвала на откровенность Беклемишева.

— А что, — сказал он Буйвиту, — покажем адмиралу Бестужеву «Шарманку»? Он в своей селенгинской глуши давно таких стихов не читал.

Буйвит пожал плечами и, рассмеявшись, сказал:

— Ну, ежели учесть, что Михаила Александровича ожидает крепкий нагоняй от Николая Николаевича за медленный сплав, то разве в утешение…

Беклемишев достал из сумки тетрадь и, выглянув из каюты, нет ли кого рядом, начал читать:

     По дворам таскал старик     Тридцать лет шарманку,     Он вертеть ее привык:     Вертит спозаранку,     Вплоть до полночи глухой,     На потеху людям;     Той шарманки писк и вой     Мы не позабудем…

С первых же строк Михаил Александрович догадался, что шарманщиком неизвестный поэт изобразил Николая I, а Беклемишев увлеченно читал, изредка косясь на Бестужева: «Ну как, мол, потешили мы твой бунтарский дух?!»

В стихотворении описывалось, от кого Николаю досталась государственная «шарманка» и как он ее, осипшую, с лопнувшими струнами взвалил «на плечи сына», конечно же Александра II.

С тех пор Михаил Александрович не раз перечитывал стихотворение, с улыбкой повторяя про себя крамольные строки:

     Сам он видел, что она     Уж пришла в негодность,     Что в ней лопнула струна,     Певшая народность,     Что осипла в ней давно     Песня православья,     Что поправить мудрено     Хрип самодержавья…

«Не затихает Россия», — думал он и берег стихи, чтобы показать их Штейнгелю или, тоже бывшему участнику декабрьского восстания, Завалишину, жившему на поселении в Чите.