Имя мне – Красный - Орхан Памук

Вдруг подумалось: может, намекнуть ему, что я готов отдать за него свою дочь? Согласится ли он жить здесь, в этом доме? Но потом я сказал себе: не смотри, что сейчас он слушает тебя с таким почтительным вниманием, и не обманывайся детским выражением его лица: он надеется завладеть Шекюре и убежать с ней. Однако, кроме Кара, у меня все равно нет никого, кто помог бы завершить книгу.

Когда мы возвращались из мечети после пятничного намаза, я заговорил о тени – самом важном открытии итальянских мастеров.

– Если человек, который идет по улице, останавливается, говорит с другими, смотрит на мир, мы беремся рисовать так, словно сами находимся на той же самой улице, значит, нам необходимо поместить на рисунок то, чего на улицах больше всего, – тень.

– Как же можно нарисовать тень? – удивился Кара.

Племянник слушал меня, но порой в нем проглядывало нетерпение: то начнет вертеть в руках монгольскую чернильницу, которую подарил мне, то возьмет кочергу и шевелит угли в очаге. Мне иногда мерещилось, что он хочет убить меня, ударив этой кочергой по голове. За что? А за то, что я возжелал, чтобы мир рисовали не так, как видит его Аллах. За то, что собираюсь предать традицию, заложенную гератскими мастерами, их словно бы явившимися из снов рисунками. За то, что подбил на это султана. А порой Кара подолгу сидел в полной неподвижности и неотрывно смотрел мне прямо в глаза. Мне кажется, в это время он думал: «Рабом твоим буду, только бы заполучить твою дочь, а там…» Один раз я вывел его в сад, как в те времена, когда он был ребенком, словно отец сына, чтобы показать, как солнце играет на листьях деревьев, как тает снег, и объяснить, почему дома на нашей улице кажутся тем меньше, чем дальше от нас находятся. Но ничего хорошего из этого не вышло, только окончательно стало ясно, что от былых отцовско-сыновних отношений не осталось и следа. Вместо любопытства и желания учиться, которые были свойственны ему в детстве, – снисходительное терпение к болтовне старого дурня, на дочку которого он положил глаз. Пыль всех стран и городов, которые Кара объездил за двенадцать лет, тяжело осела на его душе. Казалось, он устал от жизни больше меня, и поэтому мне было его жалко. Я чувствовал, что он злится на меня – не только потому, что двенадцать лет назад я не отдал ему Шекюре (все равно это было невозможно), но и потому, что я замыслил выйти за рамки, предначертанные легендарными мастерами Герата, и не давал ему покоя разговорами об этом вздорном предмете. Поэтому мне и представилось, что я приму смерть от его руки.

Но я его не боюсь – нет, я сам попытался его напугать, потому что чувствовал: страх поможет ему в работе над историями, которые я хотел от него получить.

– Человеку нужно уметь ставить себя в центр мира, как на тех европейских рисунках, – сказал я и прибавил: – Один из моих художников замечательно нарисовал Смерть. Хочешь посмотреть?

И я начал показывать ему рисунки, которые целый год тайно делали для моей книги лучшие мастера. Вначале Кара был смущен и даже испуган. Увидев же, что, рисуя Смерть, художник черпал вдохновение в сценах из «Шахнаме» (Афрасиаб отрубает голову Сиявушу, Рустам убивает Сохраба, не зная, что это его сын), он сразу понял, что к чему. Рисунок, изображающий погребение султана Сулеймана, был выполнен в печальных и спокойных тонах, выстроен по-европейски, и еще я попытался сам, своим пером нанести на него тени. Я указал на зловещую глубину переплетения облаков и линии горизонта, а потом обратил его внимание на то, как нарисована сама Смерть. Художник изобразил ее ни на кого не похожей, как те гяуры, из кожи вон лезущие, только бы подчеркнуть свою неповторимость, портреты которых я видел в венецианских дворцах.

– Они хотят быть настолько ни на кого не похожими, такими исключительными и несравненными, так страстно этого желают – взгляни, взгляни Смерти в глаза! – что начинаешь не Смерти бояться, а этого неистового хотения. Посмотри на рисунок и напиши к нему рассказ. Заставь Смерть говорить. Вот бумага, вот перо. Как только напишешь, немедленно отдам каллиграфу.

Кара некоторое время молча смотрел на рисунок. Потом спросил:

– Кто это нарисовал?

– Келебек. Он самый талантливый. Мастер Осман многие годы им восхищается, прямо-таки влюблен в него.

Кара поглядел на другой лист.

– Рисунок собаки, похожий на этот, только более грубо исполненный, я видел в кофейне, где меддах рассказывает истории.

– Художники, в большинстве своем всей душой привязанные к мастеру Осману и дворцовой мастерской, с недоверием относятся к тому, что я прошу их делать. Так что я вполне могу представить, как, выйдя отсюда темной ночной порой, они идут в кофейню и бесстыдно потешаются там надо мной и над рисунками, которые делают ради денег. Однажды султан по моему настоянию велел молодому художнику из венецианского посольства написать свой портрет масляными красками, а потом поручил мастеру Осману сделать копию этого портрета на свой манер. Мастер Осман волей-неволей был вынужден копировать венецианца, и ты бы видел, какой нелепый рисунок у него вышел. Вину за это унижение он возложил на меня – и справедливо.

Весь день я показывал Кара рисунки (только последний, который мы всё никак не можем закончить, не показал), уговаривал его написать к ним истории, рассказывал о художниках: какой у кого характер, сколько я им плачу. Мы поговорили о перспективе: не противоречит ли установлениям ислама манера венецианских мастеров рисовать предметы на заднем плане маленькими – чем дальше, тем меньше. Зашла речь и о бедном Зарифе-эфенди; я сказал, что он был очень жаден до денег и, возможно, поплатился за это.

Когда Кара уходил, я не сомневался, что на следующее утро он, как обещал, придет опять, чтобы снова слушать мои рассказы о работе над книгой. Попрощавшись с ним, я остался стоять у открытой двери, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов, и было в холодной ночи что-то такое, что делало лишенного сна и покоя убийцу сильнее и коварнее меня с моей книгой.

Я крепко-накрепко закрыл дверь и, как всегда, придвинул к ней старый глиняный горшок, в котором теперь выращивал базилик, потом пошел в свою комнату, затушил огонь в очаге и собирался уже лечь спать, как вдруг передо мной появилась Шекюре, похожая посреди темноты в своем белом платье на привидение.

– Ты твердо решила выйти замуж за этого человека? – спросил я.

– Нет, дорогой отец. Я давно отказалась от мысли о замужестве. К тому же я и так замужем.

– Если ты по-прежнему хочешь выйти за него, я могу дать на это позволение.

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что вы не хотите. Человек, который неугоден вам, не может быть мил и мне.

На миг я увидел, как в ее глазах блеснуло отражение затухающих в очаге угольков. Слезы вызвало не горе, но гнев, но в голосе не чувствовалось ни малейшей обиды.

– Кара очень тебя любит, – сказал я, словно открывая страшную тайну.

– Знаю.

– Он весь день слушал мои рассказы не из любви к рисунку, а из любви к тебе.

– Он же закончит вашу книгу, правда? Это самое главное.

– Когда-нибудь твой муж вернется.

– Не знаю почему – может быть, тишина подсказала, – но сегодня ночью я окончательно поняла, что он не вернется. Должно быть, правда то, что я видела во сне: его убили и дикие звери давно обглодали кости. – Последние слова она произнесла шепотом, словно спящие дети могли ее услышать, и мне послышалась в этом шепоте непонятная злость.

– Если меня убьют, – продолжал я, – знай: я хочу, чтобы ты завершила мою книгу, которой я отдал всего себя. Поклянись, что сделаешь это.

– Клянусь. Но кто мне поможет?

– Кара. Ты можешь поручить это дело ему.

– Вы уже поручили, отец. В моей просьбе нужды нет.

– Это так, однако он мирится со мной только ради тебя. Если меня убьют, он может из страха оставить книгу.

– Тогда он не сумеет на мне жениться, – объявила моя умная дочь, улыбаясь.

С чего я взял, что она улыбнулась? За все время нашего разговора я не мог разглядеть ничего, кроме время от времени вспыхивающих в ее глазах отблесков. Мы стояли друг напротив друга посередине комнаты.

– Вы с ним обмениваетесь какими-нибудь весточками или знаками? – не удержавшись, спросил я.

– Как такое могло прийти вам в голову?

Наступила долгая болезненная тишина. Потом где-то очень далеко залаяла собака. Я вздрогнул: замерз немного. В комнате было уже так темно, что мы ничего не видели, только чувствовали, что стоим рядом. И вдруг мы кинулись друг другу в объятия. Шекюре заплакала, призналась, что тоскует по матери. Я поцеловал ее волосы, которые пахли точь-в-точь как у моей покойной жены, погладил по голове. Потом отвел ее в комнату, где, прижавшись друг к другу, спали дети, и уложил в постель. Размышляя о событиях последних двух дней, я окончательно уверился, что Шекюре и Кара обмениваются письмами.