Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

Словам Юрий не верил, никаким и ничьим. Какая сила в них? Пес брешет, ветер носит. А того, кто их говорит, так легко заставить умолкнуть. Вот он и молчит, усмехнулся Юрий, круша ножом на блюде дичину. Знает, что не его громы и молнии заставили князя бежать из Торжка.

Наглость попа, взывавшего «Покайся!», тогда лишь разъярила Юрия. Толпа в церкви расступалась, шарахаясь от него, когда он шел от притвора к амвону. Ладонь сжимала рукоять меча. «Нечестивец! В храм Божий с оружием! От совести своей и от Бога всемогущего хочешь мечом оборониться?!» Юрий остановился перед ним. «Доверши меру грехов своих, переполни чашу терпения Божия! – снова загремел поп. – Пролей новую кровь! И да разверзнется бездна у твоих ног, окаянный!» Увидев колебания в лице князя, он восторжествовал, вытянул длань с перстом указующим: «Изыди из храма! Отныне не принимаю от тебя ни вкладов, ни приношений, и двери не отверзаю пред тобой, токмо для единого покаяния! Да берегись! Бог терпит и на великих грешниках, а московский князь не замедлит с гневом!»

Вот что заставило его бежать. Страх перед Василием, московским щенком из худого бокового рода Мономашичей. А вовсе не стыд и раскаянье, не срам от бесчестья, как потом наплел всем звенигородский князек, возлюбленный его зять.

Невзор налил в кружку меда, прибрал со стола кости. На улице начинало смеркаться, служилец зажег огонь в медном светце. Юрий пил мед, смотрел на пламя и вспоминал ту ночь, когда уходил из Торжка с десятком дружинников. Никто из бояр не захотел ехать с ним, стыдливо отводили очи, иные же вовсе через слуг хворыми либо в отсутствии сказались.

Собрались тогда быстро и так же быстро поскакали. Сделали лишь недолгую остановку возле протопопова двора. Юрий Святославич безучастно смотрел, как занимается огнем дом, слушал, как колотят в подпертую бревном дверь, выбивают переплет окна. Когда пламя поднялось до застрех, он тронул коня и уже не оглядывался. Ему было все равно, успел ли поп выбросить в окно кого-то из своего приплода или нет. Узналось случайно год спустя, в Звенигороде: всех побросал на снег, и попадью протолкнул, сам же сгорел под рухнувшей кровлей.

Позванный холоп убрал со стола. Прогоняя дурные воспоминанья, Юрий тряхнул головой, в которой за полгода еще более прибавилось седины.

– Найди Рагозу.

– Чего искать-то, – хмыкнул служилец. – Опять свое серебро в кости проигрывает хлыновским мужикам. Легко, знать, досталось серебришко. А где хранит – не допытаешься.

– Приведи его, – сытым, ленивым голосом распорядился князь.

Невзор управился быстро. Правда, полухмельного гуляку пришлось не вести, а насильно волочь – помогавший Сухан ускорял его пинками. Рагоза выкрикивал брань и угрозы, требовал вернуть алтыны, которые не успел проиграть. Его бросили на лавку. Стукнув всклокоченной головой о стену, Рагоза чуть успокоился. Он был в портах и грязной исподней срачице, облитой брагой.

Чернеца-расстригу князь подобрал поздней осенью на посадской улице – избитого и брошенного в канаву. Поселил его в соседней клети на Рахмановом дворе, нанял лекаря, а после предложил стать своим «келейником». Расстрига не долго думая согласился.

– Зачем снял подрясник?

От резкого голоса князя Рагоза вздрогнул.

– А кто ты такой, чтоб меня в рясу облачать?! – развязно проговорил он. – Хватит, поизмывались надо мною. То игумен обругает, то Андрюшка пристыдит, а то келарь лишним куском укорит. Всяк пес норовил тяпнуть и облаять! А ты кто – игумен надо мной?

Невзор взял его за шею и заново приложил о стену.

– Как с атаманом говоришь, клоп давленый.

Рагоза присмирел, съежился.

– Я тот, кто может сей же час выдать тебя княжьим людям, а те отдадут катам, – бесстрастно молвил Юрий. – Повисишь у них на крюке, расскажешь, какой татьбой добыл свое серебро. А если окажется, что оно, не дай Бог, церковное? Тогда не только в яму бросят, ведь и на кол, чего доброго, придется сесть.

Рагозу передернуло, хоть князь и преувеличил. За церковную татьбу лишали живота, но не сажаньем на кол.

– Подрясник… одену, – пробормотал он. – Не надо катам…

– Так-то лучше. А надумаешь сбежать, тогда уже мои люди тебя искать станут и из-под земли вынут. У меня с изменниками разговор короткий.

Кузьма затряс длинными жидкими волосами.

– Тебе… верой и правдой…

– Хорошо. Убедил. А теперь запоминай, что надо делать. Завтра пойдешь в Кремль, в Благовещенском соборе измеришь на глаз Смоленскую Богородицу… Ты говорил, что в монастыре иконы писал. Глаз должен иметь наметанный. Потом найдешь мне икону в тот же размер.

– Где найду? – оторопел расстрига. – Иконки-то на дороге не валяются, в торгу не продаются.

– Из церкви какой ни то вынеси, – ухмыльнулся Невзор.

Юрий задумался.

– Нет, не годится. Шумно. Значит, сам сделаешь. Доски и прочее на торгу купишь. Сколько времени на все потребно?

– Так ведь… – Рагоза взволнованно соображал, потом бухнул: – Месяц, никак не меньше. А что писать-то? Ее же?

– Да хоть что. Хоть беса со свиным рылом.

Кузьма испуганно потянул руку ко лбу, да уронил, не сотворив креста. Служилец коротко гыкнул, однако затем тоже удивленно воззрился на князя.

– Шутка, – мрачно сказал Юрий. – Ее же и намалюешь, как сумеешь. Невзор, проследи, чтоб проспался до завтра. В клети запри, что ли.

Дворский взял расстригу за шиворот, потянул с лавки. Но Кузьма вырвался, встал сам.

– Не надо меня под запор! – он гордо вздел кверху бороду. – И в Благовещенье мне не надо. Что я, не был там? Андрюшкиных икон не разглядывал? Смоленской не видывал?

Он отстранил рукой служильца, пойдя к двери.

– А ну-ка стой.

Рагоза неуверенно вернулся.

– Какого это Андрюшку все время поминаешь? – хмуро спросил князь. – Не Рублёва ли?

– Его, – упавшим голосом ответил Кузьма и завилял: – На языке вертится, вот и поминаю. А кто ж его не знает. Рублёва всякая собака на Москве знает. Он же как притча во языцех.

– Знакомец твой? – допытывал Юрий.

Рагоза струсил.

– Нет.

– Врешь, собака!

Невзор наложил на расстригу руку и упредил:

– Бить буду. Больно.

Кузьма понурился, раздумывая. Затем брызнул желчью, возвысив голос:

– А если и знакомец, так что с того?! Ехидна он, ядом жгущая, Андрюшка. Из-за него стражду ныне! Ненавистник он мой, от начала меня невзлюбил и возненавидел. От него из монастыря ведь бежал без оглядки, только б подалее от аспида быть. Нищ, наг и неприютен стал, Бога позабыл – а все из-за него, Рублёва!..

Князь с кривой полуулыбкой смотрел на расстригу, полыхающего ярым взором. Когда тот смолк, ожидая расспросов, Юрий кивнул служильцу:

– Уведи и запри. Скажи Сухану, чтоб завтра шел с ним на торг.

Рагоза взмахнул руками, разочарованно затянул:

– Ну давайте, сажайте меня в темную, на хлеб и воду. Впервой мне разве терпеть глад и уничиженья?! Всю жизнь от ненавистников муки принимаю… – доносилось уже из сеней.

Слушая его унылые причитанья, князь поскучнел, поугрюмел.

Одно и то же, везде и всегда. Всюду человечья грызня, зависть и ненависть, в князьях, в боярах, в монахах и черни. И все то же он мог сказать о себе: всю жизнь от ненавистников терпел, страждал, был в униженьи. Кто в силе, тот и прав, а кто ослаб, того будут гнать и топтать, пока не добьют.

Никакой Андрейка Рублёв со своими иконными праведниками не докажет иного. Ведь даже праведники предвкушают Страшный суд над грешниками…

3.

Звенигородский князь листал только что доставленную ко двору книгу. Купил ее на московском торгу в сурожском ряду посадский купец Амосов да преподнес боярину Дружине Глебову в дар для князя. Книга была невелика размером, в четверть дести, отделана простой кожей, а изготовлена во фряжских странах и писана латынской грамотой. Но много было листов с художествами, вызывавшими жгучее любопытство, и уже одно то стоило благодарности сметливому купцу. Книжные росписи изобиловали видами каменных крепостей, осажденных неприятельскими войсками, изображали приступы, в коих применялись многоразличные приспособления: камнеметы, колесные башни-туры, тараны, огненный бой. Осажденные также отбивали врага огнем из армат и тюфяков, иначе рекомых пушки, стрелявших каменными ядрами и дробом. Огнестрельным орудиям, недавнему новшеству в военном деле, книга уделяла особое внимание. На листах с художествами были изображены пушки различных видов: короткие, длинные, с горшкообразным стволом, с расширенным к дулу, прямым, широким и совсем узким. Другие показывали литье, установку на деревянные подставки, заряжание – с дула и с задней вставной каморы, стрельбу, а также ущерб, причиняемый неприятелю и каменным укреплениям.

О том, чтобы завести в Звенигороде пушки, Юрий впервые задумался после Едигеевой рати. В неприступности своей крепости, вознесенной на высокие валы и обмазанной глиной от огненного запаления, он был уверен. Однако пушки нужны хотя бы потому, что в Москве они имелись давно. Еще отец, великий князь Дмитрий купил арматы у немцев, а тюфяки отбил у казанцев. Палили из них и по татарам Тохтамыша, осадившим стольный град, и по Едигеевой орде. Пушками обзавелись также Тверь и Смоленск. Братец Василий со смехом рассказывал, как пятнадцать лет назад его встречали в Смоленске пушечным громом и как в испуге едва не разродилась прежде времени Софья. Только против литвинов смоленские пушки оказались слабы – но лишь потому, что у Витовта были свои.