Четыре урока у Ленина - Мариэтта Шагинян

_______________

* Как стареют слова! Нынче написать просто "детская" (kinderstube) может показаться уже непонятным. А добавлять "комната" - громоздко.

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 148.

* Т а м ж е, т. 48, с. 162.

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 263.

Я вертелась на плоской подушке, а мысли все лезли, миллионы примеров вертелись в голове, и опять наплыло в память: санаторий, те далекие годы, когда я, писатель, очутилась в одной палате со старой большевичкой, крупной работницей, хорошо знавшей Ленина. Вечером перед сном она, помню, перебирала свою седую косицу на ночь, доплетая ее, а я - не знаю, как к слову пришлось, спросила о речи Горького на 50-летии Ленина. "Уж и не любил же этих юбилеев Ильич, - сказала старая большевичка, - терпеть их не мог. Ну а Горький, большой писатель, занесся, конечно, размахнулся, - он всю жизнь размахивается. Христофор Колумб, - выдумал тоже Алексей Максимович!" Она тогда посмеялась, а я на нее уставилась. Ей в этом сравнении, хорошо знавшей человека Ильича, - почудилось смешное преувеличенье, гипербола, размах. Почему? Потому ли, что Колумб из глубины истории взирает сейчас на нас, как башня, как миф, как легенда? А Ленин для нее был еще живой и теплый, еще всегдашний - чудесный человек, гениальный человек, неповторимый, но - живой, теплый. И до чего человек!

Когда-то я для себя стала выписывать, как Ленин, подобно нам, грешным, звал людей уменьшительными именами в письмах: "Сафарчиком"* Г. Сафарова, "Коллонтайшей"* - А. Коллонтай, а царя - "Николашей"*, как презрительно именовали жалкого Романова в те годы. И Ленин удивительно выдумывал слова - например, у него мне в первый раз встретилось слово "читабельный", "читабельны"*, - а уж слово "министериализм" в применении к меньшевикам, "министериабельный негодяй" о циммервальдовце Роберте Гримме!* Это все - в интимной переписке, - опять слышу редактора. И опять мысленно "возражаю" ему, если уж говорить о "возраженье" в этом страшном ночном кошмаре, когда одурело устал, а сна нет и мысли грызут мозг: "Почему интимной? Ничего не интимной, Ленин черным по белому пишет, живой Ленин: "Никогда ни за что не променял бы я резкой борьбы течений у социал-демократов на прилизанную пустоту и убожество эсеров и К°"*.

_______________

* Т а м ж е, т. 49, с. 290.

* Т а м ж е, с. 92.

* Т а м ж е, т. 48, с. 155.

* Т а м ж е.

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 443.

* Т а м ж е, т. 48, с. 81.

Прилизанность... и я встала и села на своей железной кровати. Милая Генуя, милые молодые люди, с которыми, расхрабрившись, вообразила себя чуть ли не студенткой. Дело-то не в Колумбе, не в сравнении, не в Горьком и даже, вот сейчас, не в Ленине, дело идет о м о е м собственном существовании, тоже человека на земле, какого ни на есть, но человека же. Что произошло со м н о ю за истекшие несколько десятков лет, если я, как неграмотная орловская нянька (мы с сестрой звали ее ласкательно "нюга"), вот как эта нюга стала вдруг чувствовать "табу", расстояние между "светским господином" и "духовным лицом", воспринимать самого дорогого, самого любимого из людей, Ленина, как что-то н е человеческое, н а д человеческое, с чем нельзя сравнивать никого другого, будь это архи-Колумбы? Что произошло со мною, человеком восьми десятков лет, потерявшим ощущенье живого бытия настолько, что воспринимаю просто живое, как ересь, возрождаю понятие "еретический"? Начинаю возводить условности, участвовать в создании мифа, делать из фактов жизни - мифологемы? Это к о р к а - сказала я сама себе очень громко, потому что мне захотелось выговорить свою мысль вслух.

С годами человеческое сознанье обрастает коркой. Мы начинаем видеть вещи, как на остановленной пленке, застылыми в движенье. И это не высокая неподвижность искусства, когда остановилось то, что совершенно. Это остановка предмета в движенье, прерванность развития. Чьего? Моего собственного. Корка старости, корка отпада от жизни. Оттого что я выскочила со своей задорной речью на совещании молодых, я почувствовала в эту ночь как бы прояснение своих кристалликов, своего внутреннего зрения на простые и очень понятные вещи вокруг.

Закон времени для всех обязателен, он медленно, мазок за мазком, намазывает эти корки старости - они выглядят как штампы, как трафареты, как "модели" - модное слово современности, - модели, в которых, в сущности, закупорено остановленное на ходу развитие человеческого сознания. Мы суем эти штампы и модели потомкам, как заработанную нами историческую истину, - а потомки видят лишь корку, лишь катаракту на кристаллике, и совершенно неважен предмет их борьбы против нас, предмет их буйства, - важен самый факт вот этих "буйств" молодости, потому что приводят они объективно к соскабливанию корок. Растущий коралл - мягок; он затвердевает, когда перестает расти. Я записываю все эти рассужденья очень скучными фразами, может быть, спорными, но в ту минуту, когда они возникали в моем бессонном мозгу, я ими не думала, они горели, были похожи на какие-то картины. Однажды, когда воду из озера Севан еще не стали спускать и островок на нем еще был островом, а не выпуклой частью суши, я подсмотрела на нем из кустов, как змея меняла кожу. Змея была небольшая, в черной, шуршистой, разношенной какой-то корке, похожей на кольчугу. Она медленно, извиваясь и вздрагивая (дрожь ходуном проходила по всему ее телу, с головы до хвоста), вползала в узкую щель между двумя камнями. И пока вползала (видно было, что с трудом, против воли, насильственно, больно), части корки, словно лохмотья, соскабливались с нее и грязной грудой накапливались у входа в расщелину.

А с другой стороны расщелины показалось голое, розовое тело обновленной змейки. Этому телу было холодно от прикосновения воздуха, его обжигало солнце, но змея ползла и ползла, пока не выползла на траву вся и замерла, обновленная в свежей новизне бытия, - отдыхая от трудов, не двигаясь, вбирая тепло и жизнь...

Вот так надо нам уметь соскабливать с себя корку. Нельзя нам стареть и обрастать ею - слишком много еще дела на земле, слишком важно с живым трепетом осваивать прошлое, потому что прошлое - еще в росте, его нельзя останавливать на ходу, нельзя создавать из него штампы и "модели". А тем более - в работе о Ленине...

Так прошла у меня последняя ночь перед отъездом из Генуи Великолепной.

II. БОЛОНЬЯ

1

Не знаю, почему... Нет, даже знаю почему, - но этот город я полюбила еще десять лет назад больше всех остальных городов Италии. В истории "Ленин - Горький" он играет, правда, роль микроскопическую и притом неприятную. Десятые годы нашего века для революционной русской эмиграции были годами "школ". В разных городах - в Париже, в Лонжюмо, на Капри открывались школы для рабочих из России, важные не только потому, что передовые рабочие должны были осваивать в них марксизм, но и для самих учителей, через учеников как бы соприкасавшихся с далекой родиной, с революционной массой. Нельзя жить человеку без общения, основанного на главной для тебя идее, главной для тебя работе. В Болонье тоже открылась такая школа, но, как и "каприйская", с преобладаньем "впередовцев"; и больше чем "каприйская" - ставшая фракционной.

Третьего января 1911 года Ленин написал Горькому: "Получил из Болоньи приглашение ехать в школу (20 рабочих). Ответил отказом. Со впередовцами дел иметь не хочу. Перетаскиваем опять рабочих сюда"*. Сюда - означало в Париж, где Ленин организовал большевистскую школу пропагандистов; "опять" - потому что Ленин уже перетащил из каприйской школы к себе часть рабочих*.

_______________

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 14.

* Из каприйской школы в Париже во главе с рабочим Н. А. Вилоновым выехали сперва шесть человек, а потом и остальные. См. о школах в эмиграции брошюру: Н е л и д о в Н. В. и Б а р ч у г о в П. В. Ленинская школа в Лонжюмо. М., 1967.

Итак, Болонья в моей теме предстает со знаком минус и даже - после Вероны, которая хоть и упомянута Лениным только одной фразой, но с восклицательными знаками и охотой приехать: "Как я чертовски злился в Берне и потом!! Думаю: если Вы в Вероне... ведь я бы в Верону м о г приехать из Берна!!"* И все же - на пути в Сорренто - вторую остановку я сделала в Болонье.

_______________

* Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 210.

Со времени "впередовской" школы утекло немало воды. Болонья не год и не два выбирает себе в синдаки (мэры) - коммунистов. В Болонье сразу чувствуешь хозяина-коммуниста, - больше заботы о городском быте, проще в гостиницах, дешевле и лучше в столовых и среди них - одна замечательная "Самообслуга" (Selfservice), каких нигде в Италии, да, пожалуй, и во всей Европе не сыщешь, потому что, бывая в этой столовой через промежутки двух и трех лет, всякий раз нахожу ее все на том же высоком уровне, отнюдь не ухудшающейся, как это происходит с самообслугами в Париже на Рю-Риволи и в Лондоне с Лайонсами. Короче говоря, в Болонье удобней жить. Я и приехала, чтоб пожить, подумать, порыться в прихваченных книжках. А жить в иностранном городе - это совсем не то, что приехать туристом.