Бес в ребро - Вайнер Георгий Александрович

Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка, знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня «короткоживущей элементарной частицей». Скорее всего, в это утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка мог бы добавить, что период моего полураспада – один день. Сегодняшний.

Еще один такой день, и завтра распад станет полным и окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не существует. И мечтала я только об одном – о тишине. О покое – таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни.

А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ, Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему, почему «Евгений Онегин» – роман, а «Мертвые души» – поэма. С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего слова: «…поэтика… художественное воплощение… стилевой замысел…» Интересно, почему же он в разговоре со мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех радостным криком:

– Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!..

– Слава богу, – вздохнула я. – Я тоже видела недавно настоящих пиратов.

– Где? Живых? – восхитилась Маринка.

– Очень даже живых, – сказала я и поставила сумку.

Ларионов подал мне стул и оживленно доложил:

– Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а на десерт – торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто подушкой…

– Жаркое по-лангедокски? – поразилась я. – Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой?

Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин.

– Да нет, мама, почему под подушкой! – возмутилась Маринка. – Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и перец, натерли сыр.

– Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю.

– Это мы мигом организуем, – отозвался готовно Ларионов и сразу же зажег под чайником конфорку.

– А вы сами-то ели? – спросила я.

– Ели, – сказал Сережка. – Очень вкусно. Нам Алексей рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время кораблекрушения.

Я засмеялась:

– Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении побывали?

– А как же, – как о чем-то очень естественном сказал Ларионов. – Конечно. Трое суток на шлюпке шли…

Я посмотрела в его простодушные глаза:

– Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину…

Ларионов прижал руку к сердцу:

– Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья называлась «В оке тайфуна». Да и хвастаться тут особенно нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда, выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к прокладке курса…

– Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, – махнула я рукой. – Вы будете пить чай со мной?

– А мы не можем, – заверещала Маринка. – Мы все уходим в кино. Алексей купил четыре билета на «Пиратов двадцатого века».

– Слава богу, – вздохнула я с облегчением. – Вы без меня идите, а я тут пока приберусь и отдохну.

– А когда возвратимся, – сказал Ларионов, – то мы, с вашего разрешения, попьем с вами чай опять.

Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с тортом:

– Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до твоего прихода!

– Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, – сказала я. – А то опоздаете на своих пиратов…

Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку, Маринка успела сообщить:

– Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут… Не забудешь?

– Хорошо, – сказала я. – Идите. Я не забуду…

Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка слыхом не слыхивала?

Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам, побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне, прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка – «цик-цвикцуик!», пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи, планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили – тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас кутить!

У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои друзья. Они были прекрасные или казались мне такими прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой любимый заглавный тост: «Давайте выпьем за наш стол, где нет ни одной противной морды!»

Да, когда-то там не было ни одной противной морды. Бежало время, и приятные морды наших друзей старели, изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола. И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные, или совсем неприятные. А точнее говоря – противные. Противные морды «нужников», влиятельных нужных людей, оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы, заместители начальников управлений, художественные руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны были помочь Витечке сделать наконец большой скачок. Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост, все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем застолье нет ни одной противной морды!

Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно Витечка не видел, что приятные морды заменились на противные? Или это было ему безразлично?

Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться. Они-то, наверняка, не считали себя противными.

Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был последовательным адептом системы Станиславского. Он мне всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть сведена к формуле: «Искренняя вера в предполагаемые обстоятельства». И только сейчас я стала понимать, что он и со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и ушел…

Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую – на пороге стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да номер!

– Здравствуй, Ириска, – сказал он ласково и приветливо улыбнулся, будто мы расстались час назад.

– Здравствуй, Витечка, – сказала я, а голоса было почти не слышно.

– Я тебя очень рад видеть, – сказал он с максимально видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас была приятная морда. А может быть, противная, но как режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас морда приятная.

Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого, взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы уселись за стол, и он положил на край сверток.

– Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень хотел…

Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова.

– Ты бы лучше купил ему сапоги на осень!