Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

заложена за отворот сюртука.

Видно, что Александр Сергеевич закончил декламировать свои стихи и теперь задумчиво смотрит на улицу Горького.

Вероятно, произносит мысленно: «Exegi monu men tum».

Что это значит?

Это значит то, что время уходит, что пережитое однажды больше никогда не вернется, что несделанный шаг так и останется несделанным, а во всех своих несчастьях обвинять стоит только самого себя.

Из сборника Сергея Довлатова «Наши»:

«Дочка росла…

Помню, она вернулась из детского сада. Не раздеваясь, спросила:

– Ты любишь Брежнева?

До этого мне не приходилось ее воспитывать. Она воспринималась как ценный неодушевленный предмет. И вот – я должен что-то говорить, объяснять…

Я сказал:

– Любить можно тех, кого хорошо знаешь. Например, маму, бабушку. Или на худой конец – меня. Брежнева мы не знаем, хоть часто видим его портреты. Возможно, он хороший человек. А может быть – и нет. Как можно любить незнакомого человека?..

– А наши воспитатели его любят, – сказала дочка.

– Вероятно, они лучше его знают.

– Нет, – сказала дочка, – просто они – воспитатели. А ты всего лишь папа».

Вот такой, оказывается, произошел у Сережи разговор с Катей о Леониде Ильиче.

Впрочем, удивительного в этом ничего не было.

Портрет задорно улыбающегося Генерального секретаря ЦК КПСС висел на здании типографии имени Володарского и отражался в Фонтанке.

Конечно, его многие видели и, вполне возможно, многие даже и любили эту его улыбку и добрые лукавые глаза.

А еще на него из толщи воды смотрели проплывающие по своим делам рыбы и недоумевали, кто же этот радостный человек, так похожий на красивого молдаванина.

Впрочем, потом этих рыб вылавливали сетями и продавали в магазине на Рыбинштейна, из окон которого портрет Леонида Ильича Брежнева было уже не разглядеть.

Я не чувствую ничего…

Июнь 1972 года.

Иосиф Бродский сидит верхом на чемодане, который стоит на ступенях здания аэровокзала (сейчас Пулково-2).

По громкой связи сообщают, что начинается регистрация билетов на рейс Ленинград – Вена.

Это «хороший» рейс – через Будапешт. Но есть и «плохой» – через Восточный Берлин, здесь стыковка напоминает прохождение через КПП ограниченного контингента советских войск в Германии.

Иосиф улыбается и закуривает. При этом совершенно невозможно понять, что означает эта улыбка: то ли он действительно счастлив, что наконец начинается большое путешествие, о котором он мечтал всю жизнь, или, может быть, он улыбается, потому что не верит до конца в то, что все «здесь» уже позади, и что-нибудь все-таки должно произойти «на дорожку».

Но нет, ничего не произойдет!

Даже досмотр личных вещей – кожаного, перетянутого двумя ремнями чемодана, – будет происходить быстро, корректно, как будто именно так всегда и досматривают личные вещи пассажиров так называемого «жидовоза» (название в 70-х и 80-х годах рейса Ленинград – Вена и Москва – Вена, кстати, придуманное самими отъезжающими).

Пограничник с уважением осматривает чемодан, потому что сразу видит, что это хорошая и надежная вещь.

А Иосиф с улыбкой осматривает пограничника, потому что понимает, что это настоящий советский пограничник – бравый, румяный, словно сошедший с полотна студии военных художников имени Митрофана Борисовича Грекова.

Пограничник поправляет целлулоидный лакированный козырек (два пальца выше бровей, согласно Уставу внутренней службы) и убеждается в том, что ничего запрещенного к провозу, а именно записных книжек с советскими адресами, фотографий не членов семьи, а также документов в багаже отъезжающего на постоянное место жительства в Израиль Иосифа Александровича Бродского нет.

Вежливо возвращает чемодан владельцу.

Думается, что чемодан гордится таким к себе уважительным отношением и почти ощущает себя памятником Чемодану (с большой буквы) советского репатрианта.

Затем со всеми подобающими моменту воинскими почестями пограничник переносит чемодан Бродского на оформление багажа, где тетка в синем аэрофлотовском пиджаке взвешивает его и наклеивает на него многочисленные разноцветные бирки.

Сентябрь 1972 года.

Сережа Довлатов смотрит на проносящиеся назад за окном машины невзрачные пейзажи ленинградских пригородов, на однообразные поселки, на бедноватую пыльную зелень и медленно текущие реки, приходит к выводу, что местность выдалась какая-то на редкость неказистая, заболоченная по большей части, равнинная, уходящая за горизонт без каких бы то ни было рельефных изменений, а еще терпко пахнущая травой и прелым валежником после дождя, если открыть окно машины, разумеется.

Открывает это окно.

Миновали Кингисепп, Ивангород, к вечеру въехали в Таллин.

Из сборника Сергея Довлатова «Компромисс»:

«Звякнула бутылка под сиденьем. Машина затормозила… Я выбрался из автомобиля. Мостовая отражала расплывчатые неоновые буквы. Плоские фасады сурово выступали из мрака. Пейзаж напоминал иллюстрации к Андерсену… В Таллине я бывал и раньше. Но это были служебные командировки. То есть с необходимыми бумагами, деньгами и гостиницей. А главное – с ощущением пошлой, но разумной цели. А зачем я приехал сейчас?»

Нынче Таллин – это заграница, и поэтому встретить на КПП пограничника – бравого, румяного, молодцеватого (как с российской, так и с эстонской стороны) – дело нехитрое.

Так как Довлатов прибыл в советскую Эстонию, то ничего этого не было, и ощущение от прибытия сюда было ровно таким же, каким оно могло быть при визите в Псков, Вологду или Воркуту.

В этом смысле Иосиф, как и подобает герою своего времени, обошел Сережу на много позиций, расширив географию своего странствия до заокеанских широт, а также выказав свои претензии практически на мировое господство.

А тут – ни чемодана тебе.

Ни пограничника.

Ни паспортного контроля.

Только две копейки, чтобы позвонить в ночь малоизвестному абоненту и попроситься на ночлег.

«Кажется, ее зовут Тамара».

Две копейки проваливаются в электрические недра телефона-автомата, которые тут же оживают и начинают издавать гудки.

Происходит соединение.

«Тамара, помните, мы с вами в Питере были вместе на одной вечеринке у художников на Петроградке?»

«Помню».

«Тамара только не пугайтесь, когда меня увидите. Я большой, черный, с усами. Похож на торговца урюком с базара!»

«Значит, вы не изменились».

Нагрянул, стало быть, посреди ночи, с трудом припоминая их ту первую встречу в Ленинграде.

«Тамара, Тамара… какая еще Тамара?»

А вот такая: Тамара Николаевна Зибунова 1945 года рождения, в 1968 году закончила физмат Тартусского университета (хотя мечтала учиться в МФТИ в Москве), программист (хотя всегда предпочитала гуманитариев технарям), разведена.

Тамара Зибунова вспоминает:

«Я накормила его ужином и предложила лечь спать. Мне утром надо было на работу. Сережа был возбужден. Лечь не мог. Хотел выпить. У него была приличная по тем временам с собой сумма – рублей