Совы на тарелках - Алан Гарнер

На огород можно было попасть, если свернуть с дорожки вправо и потом вниз. Он был окружен невысокой каменной стеной и живой изгородью — кустарником, который поднимался выше стены, густой и непроницаемый. Скамейка, сбитая из досок корабельной сосны, стояла в одном из разрывов изгороди; отсюда открывался вид на реку и на горы.

— Вон по той лощине, видишь… — сказал Гвин, — ходили к водопою лисы. К тому водопаду. Он так защищен скалами, что людям не подобраться. Собаки там теряли след. Лисы выжидали, пока все уйдут, и выходили на торфяную дорогу. Хитрющие, верно?

— Что ты хочешь? — спросила Элисон.

— Ты уже задавала этот вопрос. Ничего нового я тебе не скажу. Подумай сама.

— Но, Гвин… Ты не можешь никак понять… Я действительно не могу с тобой видеться. Не не хочу, а не могу. Мама мне таким угрожает… И она выполнит угрозу.

— Что же за угроза? — спросил Гвин. — Что она может сделать? Заковать тебя в цепи в подземной темнице? Запереть в башне? Тебя случайно зовут не Франсуа Бонивар? Ты не шильонский узник?.. А что еще она может? Застрелить тебя?

— Перестань… Мама сказала… Сказала, что, если еще хоть раз увидит нас вместе, она… она не позволит мне посещать занятия хора.

— Что? — переспросил Гвин.

— Да, и она это сделает. Мне придется оставить хоровое пение. А еще она не продлит мой абонемент.

— Абонемент?

— В теннисный клуб.

— В клуб…

— Гвин, ты совсем не понимаешь…

— Гвин, Гвин, Гвин! Не понимаешь! Не понимаешь! Все я понимаю!

— Перестань кричать. Нас услышат.

— Пускай слышат! Какое мне дело?.. Значит, так прямо и сказала твоя мамочка?

— Да. Не знаю, чему ты…

— А ты не сказала ей, куда она может отправляться со своим хором и теннисом?

— Гвин! Что ты такое говоришь?!

— Из-за этого ты последние пять дней не хотела со мной видеться?

— Я боялась.

— А там, на горе, не боялась?

— Нет. Там было хорошо. Мы о многом поговорили.

— И за это ты преподнесла мне подарок? — Гвин сунул руку в карман своей куртки. — Эту коробочку.

— Да. И вообще. Хотела тебе что-нибудь на память…

— Но хоровое пение и теннис все зачеркнули?

— Нет. Но я не хочу… не могу расстраивать маму.

— Конечно, старушка. Ты же воспитанная девочка. Разве ты можешь огорчить свою мамочку таким страшным поступком?

— Не злись. Я боюсь тебя, когда ты злишься.

— Я не злюсь, Элисон, — сказал Гвин. — Ладно, хватит об этом… Узнала что-нибудь о вашем родственнике? О Бертраме?

— Да. У него были очень умелые руки. Всех этих животных, которые в бильярдной, он сделал сам. И стеклянные ящики тоже.

— Это все, что ты узнала?

— Мама больше ничего не говорила. Не хотела о нем говорить.

— Ничего о том, как он был убит? — Элисон покачала головой.

— Тогда я тебе расскажу. Хочешь?

— Ты знаешь? Как тебе удалось?

— Потому что котелок на плечах, и он варит немного, — сказал Гвин. — Я понял, что моя мать знает кое-что, и решил ее сначала умаслить… Как? Для наживки я стащил несколько хороших сигарет у твоего отчима, насадил на крючок и закинул удочку. Рыбка клюнула. Но о Бертраме я пока не спрашивал. А потом как-то налил ей полстакана портвейна из вашей бутылки. Этого хватило с избытком. Тут уж я дернул леску и…

— И что?

— Сначала она вроде намекала, что это дело рук Гува, но я не поверил… В общем, ваш Бертрам разбился на повороте дороги. Несчастный случай.

— Ты тоже не так уж много узнал, — сказала Элисон. — Хотя по тому, как мама каждый раз закатывает глаза, когда говорит о смерти Бертрама, я думала, что он по крайней мере покончил с собой. Я даже придумывала разные истории о нем: как он умирал от любви, а та женщина вышла замуж за другого. И тогда он решил умереть по-настоящему. На фотографиях он выглядит как человек, который вполне может так сделать. Какой-то странный, длинноволосый…

— Наверно, просто шальной. А насчет умелых рук ты тоже правильно сказала. Этими руками он собрал какой-то необыкновенный мотоцикл. На нем он и… Не смог вписаться в поворот, понимаешь? Или тормоза, как у нас говорят, забыл дома. Мотоцикл врезался в камень и потом летел еще футов, наверно, триста… А затем — тррах! Элисон!

Она закрыла глаза, сжала губы и стояла совсем бледная, опустив голову.

— Я, дурак, разболтался, — сказал Гвин. — Извини, не должен был… Не знал, что ты любила его. Но ты ведь говорила, что никогда в жизни его не видела… Элисон!

Она выпрямилась.

— Все в порядке, — проговорила она. — Не в этом дело… Тут совсем другое… Гвин, я пойду. Мне надо идти. Уже время чая.

— Ты не очень хорошо выглядишь, — сказал Гвин.

— Через минуту все пройдет.

— Приходи сюда завтра, — попросил Гвин.

— Я не могу.

— Только завтра. Последний день.

— Я же тебе объясняла!

— Я уезжаю в город. Насовсем.

— Я знаю.

— Элисон, только завтра. Пожалуйста. Неужели ты не понимаешь? Ты должна.

— Прекрати! — крикнула Элисон. — Довольно! Довольно! Перестаньте разрывать меня пополам! Ты и мама!.. Когда ты начинаешь говорить, я с тобой соглашаюсь. Понимаю тебя, можешь мне поверить. Но потом начинает говорить мама, и то, что она говорит, тоже вроде правильно… И я не знаю…

— Я хочу, чтобы ты была самой собой. Какая есть, — сказал Гвин.

— Да, конечно. Только что получается? Получаются два человека. С тобой я одна, с мамой — другая. Я не могу даже спорить с тобой. Ты все поворачиваешь против меня.

— Значит, придешь завтра? — спросил Гвин. — На это же место. В самый последний раз.

— Гвин!

— Ну пожалуйста…

— Мэри мыла раму, увидала маму, — раздался голос с другого конца огорода. Там стоял Роджер. — У тебя все нормально, Эли?

— Что он бормочет? — спросил Гвин.

— Ничего. Просто так, — ответила Элисон.

— А при чем тут Мэри?

— Ничего, Гвин!

— Пора чай пить, Эли, — сказал Роджер, подходя ближе.

— Иду.

— А как насчет погоды? — поинтересовался Роджер. — Говорят, что ливень лениво льет в Ливии в лиловом лесу.

— Что с ним, Элисон? — с беспокойством сказал Гвин. — Того немного? Жара вроде прекратилась.

— Какая у тебя модерновая курточка, — отметил Роджер, оглядывая Гвина. — С короткими рукавами. Последний писк моды. Только ботиночки подкачали.

— Остановись, Роджер, — сказала Элисон.

— А это ты уже проходил? — спросил Роджер. — «Я здорова, как корова…», «Карл у Клары украл кораллы…». Это ведь первый урок. На первой пластинке. «Самое лучшее английское произношение в мире…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});