Велижское дело. Ритуальное убийство в одном русском городе - Евгений Александрович Аврутин

может признаться в том, чего не совершал, и лучше умрет[190].

Дом на улице Богдановича, скорее напоминавший средневековую темницу, чем место для содержания под стражей, все же не был полностью изолирован от жизни маленького городка [Geltner 2008:72][191]. Он находился в самом центре, неподалеку от рыночной площади. В нем, как и в любом другом тюремном учреждении, существовали собственные правила и система взаимоотношений. Каждый день туда в большом количестве заходили представители администрации, члены их семей, переводчики и медики. Посетители приносили горячую еду, чай и кофе, одежду, свечи, лекарства, книги и газеты. Кроме того, подследственные могли приобретать определенные товары: муку, говядину, рыбу, яйца и молоко[192].

Обитатели дома – следователи, караульные и подследственные – волей-неволей приспосабливались к тюремному быту. В этом мирке скученность была нормой жизни, подслушивать чужие разговоры и общаться с друзьями и родными, находившимися снаружи, не составляло никакого труда. Помещения на первом этаже лучше освещались и отапливались. Один из подследственных, например, радовался, что его не держат на чердаке, где освещение было особенно скудным; тем не менее там находилось как минимум двое евреев[193]. Впрочем, у этого темного места были свои преимущества. На первом этаже постоянно дежурили караульные, на чердак же они заглядывали редко. Подследственные без труда могли открывать маленькие окошки и общаться на особом языке жестов – эта практика была в ходу во многих тюрьмах Европы – с теми, кто находился на рыночной площади[194].

Летом 1827 года Страхов произвел еще несколько арестов. Поскольку и дом на улице Богдановича, и городская тюрьма были заполнены до отказа, чиновнику по особым поручениям пришлось импровизировать. У следователей не было средств на строительство новых камер – пришлось думать, где устроить временное узилище. 15 июля Страхов нашел еще один дом, тоже неподалеку от рыночной площади, где хватило бы места для увеличившегося числа узников и охранников. Остается неясным, пустовало ли это здание или жителей вынудили его покинуть. В любом случае это оказалось наименее затратным решением проблемы перенаселения. У чиновников не было нужды заботиться о питании, постельном белье и прочих принадлежностях: все это по просьбе подследственных могли приносить друзья и родные[195].

Множество записок – некоторые из них представляют собой лишь фрагменты, – которые были тайком вынесены из двух домов и из городской тюрьмы, позволяют восстановить интимные подробности тюремного быта. Поскольку доставать бумагу и чернила было сложно, узники писали записочки крошечными еврейскими буквами на всем, что подворачивалось под руку: щепках, лоскутках, даже на ложках и вилках[196]. Дознаватели не могли контролировать каждый миг их жизни. Как бы они ни старались ограничить общение, узники умудрялись видеться, разговаривать друг с другом, обмениваться посланиями[197].

Пользуясь языком жестов, узники получали обрывочную информацию о том, что происходило вокруг, узнавали о новых арестах, здоровье и благополучии родных, о том, удалось ли доставить их послания. Например, до своего ареста дочь Евзика Цетлина, Итка, подходила к дому, делала руками странные знаки, иногда прикрепляла записки к отцовскому окну[198]. Некоторые заключенные общались с друзьями, родными и соседями в заранее оговоренное время. Другие ждали, пока дежурные охранники отойдут подальше, открывали окна и заговаривали с прохожими. Те, чьи камеры разделяла стена, часто громко пели или молились, таким образом общаясь с соседями[199].

Тот факт, что узникам все-таки удавалось поддерживать связи с внешним миром, не означал, что они не страдали от одиночества, скуки и меланхолии. Хаим Хрупин, которому не терпелось узнать новости о своих маленьких детях, писал жене: «Пожалуйста, сообщи, начал ли мой сын читать. Прошу также привести сына, когда принесешь мне еду. Скажи, пусть встанет возле моего окна. Скажи дочери также встать возле моего окна»[200]. Хотя его душевное и физическое состояние ухудшалось, он пытался успокоить жену: «Прошу тебя, дорогая жена, обо мне не беспокоиться. Я в добром здравии, нервы, слава Богу, не расшатались»[201]. Далее Хрупин пишет матери: «Пожалуйста, не скучай обо мне слишком сильно. Кому это поможет? Возможно, Бог позволит мне еще раз предстать перед судом дознавателей. Надеюсь, что по ходу следующих допросов у них наберется достаточно доказательств, чтобы меня отпустили, а самое главное – прольется свет на все те глупости, в которых меня обвиняют. Молю, чтобы необрезанный [Страхов] наконец-то сознался в том, что лично подписал протоколы допроса»[202].

Жена Хрупина пыталась заверить мужа в том, что дома все в порядке. «Ради Бога, за нас не беспокойся. Нам бояться нечего. Не потому, что самые опасные времена уже миновали, а потому, что уверяю тебя: нам бояться нечего. По поводу денег тоже не волнуйся». Еврейская община поддерживала деньгами нищих и нуждающихся. Жена Хрупина пишет, что из этих денег смогла до последней копейки рассчитаться с домашним учителем. Она была уверена, что денег хватит еще на несколько недель, останется даже на покупку шубы на ярмарке. «Прошу, за нас не беспокойся и не грусти, – пишет она далее. – Береги свое здоровье, а то заболеешь. Почему не прислал рубашки в стирку? Почему не прислал грязную посуду?»[203]

В другом письме жена Хрупина пишет о сыне и высказывает опасения, что про их обмен письмами могут узнать:

Сын страшно по тебе скучает. В ближайшие дни будет учиться дома. <…> Уже начал читать сидур [молитвенник], получается очень неплохо. За меня и за расходы по хозяйству не беспокойся, ничего не изменилось. Только по тебе скучаю. Не знаю, получил ли ты еду, которую я тебе посылала. Также не понимаю, почему ты ничего не доедаешь – чтобы иметь возможность прислать мне записку? Я страшно боюсь [что охранники узнают про нашу переписку]. Не советую тебе отправлять записки таким способом. Не переживай, что тебя запирают так прочно. Это не потому, что ты сделал что-то плохое, а потому, что Нота [Прудков] сбежал из тюрьмы. <…> Все [в городе] перепуганы этим расследованием. Началась война. Нескольких наших братьев недавно призвали [в кантонисты]. Если можно прислать записку с твоим доверенным, так и сделай, но больше никого не проси[204].

С праздностью и скукой все узники боролись по-разному. Ханна Цетлина, например, попросила передать ей пряжу, спицы и книги; другой узник просил книги – в том числе два тома Талмуда – и чернил[205]. Когда отвлечься не удавалось, на помощь в борьбе со стрессом от заточения приходила вера. Благословения пищи, рецитации и молитвы, соблюдение постов и праздников еврейского