Говорят женщины - Мириам Тэйвз

– миролюбие. У нас нет другой родины, кроме веры, и залог вечного мира на небесах – служение нашей вере.

Хорошо, что этот гребаный мир не в Молочне, чуть не плюется Саломея.

Саломея, пожалуйста, не сквернословь, говорит Агата и советует дочери вместо брани сделать двенадцать «звездных» прыжков.

Нейтье смеется.

А двенадцать звездных прыжков дадут мир Молочне? – спрашивает Саломея.

Мариша, кривя истерзанное лицо, говорит: Я думала, сегодня день действий, а не разговоров.

Женщины, сегодня снисходительные к Марише, тихо смеются, одобряя ее неунывающее чувство юмора.

Да, продолжает Агата, мы отвергли вариант не делать ничего, так как, не делая ничего, не защитим детей, данных нам Богом, чтобы мы их оберегали и растили…

Мариша перебивает: Но как можно быть уверенным, что с ними не произойдет ничего плохого, если мы уйдем из Молочны?

Нельзя, говорит Оуна. Но можно быть уверенным, что плохое с ними произойдет, если мы останемся.

Оуна и Мариша смотрят друг на друга.

Разве нет? – спрашивает Оуна.

Мариша молчит. Глаза у нее влажные. Она складывает лоскуток и дергает нитки. Женщины переводят взгляд на свет, поднимающийся над горизонтом и льющийся в окно сеновала Эрнеста Тиссена.

* * *

Я задуваю керосиновую лампу, света на сеновале уже достаточно. Женщины сегодня беззащитные, серьезные, оскорбленные, взволнованные. Еще я чувствую, как Марише хочется остаться в тени, чтобы ее никто ни о чем не спрашивал. С улицы доносятся крики животных, ветер из открытого окна треплет пряди волос, выбившиеся из запрещенного пучка Оуны.

Сколько раз нам придется собирать вещи и уходить в ночь? – спрашивает Грета.

Аутье и Нейтье переглядываются. (Они буквалистки и, наверно, думают: Мы ведь никогда этого не делали.)

Грета, это отсылка к чему? – спрашивает Агата.

Для уроков истории сейчас не время, говорит Мариша. Насколько я понимаю, мы решили, что хотим, убеждены в правильности и имеем право на три вещи.

Какие? – спрашивает Грета.

Мариша отвечает: Мы хотим, чтобы наши дети были в безопасности. Она тихо заплакала, ей трудно говорить, но она продолжает. Мы хотим крепко стоять в нашей вере. И мы хотим думать.

Агата хлопает один раз в ладоши и, не разъединяя рук, говорит: Слава Богу. Грета, опять, как судья в футболе, поднимает руки над головой. Старшие женщины ликуют. Саломея и Мейал улыбаются.

Саломея говорит: Да, все так.

Точно, говорит Мейал.

Ну, не совсем точно, но, по мне, так хорошо, говорит Саломея. Хорошее начало.

Саломея, ты и с последним вздохом на земле будешь меня поправлять? – спрашивает Мейал.

Да, если потребуется, отвечает Саломея.

Оуна широко раскрыла глаза. То ли замечталась, то ли в трансе. Это начало новой эры, говорит она. Наш манифест. (Слово «манифест» она говорит по-английски, но в меннонитской огласовке звучит как «меннофасто».)

Наш что? – спрашивает Аутье.

Пожалуйста, все вопросы к Саломее, говорит Мейал. Она готова с последним вздохом повышать образовательный уровень своих глупых друзей.

Саломея смеется и возражает: Я не говорила, что ты глупая, Мейал. Только слово «точно» ты употребила неточно.

Мейал скручивает цигарку и предлагает за такое преступление запытать ее до смерти.

Что такое манифест? – опять спрашивает Аутье.

Женщины хмурятся и смотрят на Оуну, которая улыбается.

Я не совсем уверена, говорит она, но мне кажется, некое заявление. Руководящее указание. Потом она смотрит на меня и спрашивает: Так?

Да, киваю я, заявление. Заявление о намерениях. Иногда революционных.

Агата и Грета обмениваются встревоженными взглядами.

Нет-нет, Август, говорит Агата, они не могут быть революционными. Мы не революционеры. Мы обычные женщины. Матери. Бабушки.

Революционеры – солдаты, добавляет Грета, часто вооруженные винтовками, бомбами или еще чем-нибудь в таком роде. Мы совсем другое. (В Молочне любое упоминание о революции вызывает мысли о русской революции, что для меннонитов дело не благое.)

Но мы готовы умереть за наше дело? – спрашивает Оуна.

Нейтье и Аутье мотают головами.

Да, говорит Саломея, конечно.

Нейтье и Аутье обмениваются встревоженными взглядами, очень похожими на взгляды их бабушек секунду назад.

Ты готова убить за наше дело? – спрашивает Оуна.

Нет, говорит Саломея.

А себя позволишь убить за наше дело? – спрашивает Оуна.

Вообще-то нет, отвечает Саломея. Лучше нет.

Потому что не хочешь делать убийц из других людей? – спрашивает Оуна. – Или потому что ставишь свою жизнь выше дела?

Не знаю, нетерпеливо отвечает Саломея. А время идет.

Оуна просто пытается точно понять, говорит Мейал. Разве точность не твой конек? То, о чем ты будешь говорить, испуская последний вздох?

Послушайте, хватит, говорит Агата.

Я не без волнения поднимаю руку, и Агата спрашивает: Да, Август?

Я еще раз прошу прощения за то, что необдуманно использовал слово и вызвал ненужные споры.

Оуну тошнит в ведро для корма рядом с ней. Она извиняется. Потом смотрит на меня. Мне нравится слово «революционный», говорит она. На подбородке у нее следы рвоты.

Саломея берет клок сена и, подтерев ей подбородок, возбужденно что-то шепчет.

Оуна кивает и смотрит в сторону окна. Опять кивает. (Маленькая революция внутри большой?)

Поехали дальше, говорит Агата. Мы договорились, что хотим лишь защитить наших детей, сохранить нашу веру и получить возможность думать? Что мы не революционеры (и не животные)? И что на вопрос, готовы ли мы умереть за наше дело, необязательно давать ответ сейчас, поскольку перед нами стоят более неотложные задачи?

Да, говорит Мейал. Но я бы хотела поднять еще один вопрос. Он имеет отношение к библейской мысли о том, что женщины должны слушаться своих мужей и подчиняться им. Если мы хотим остаться хорошими женами, как же мы можем оставить своих мужей? Разве это не непослушание?

Мы прежде всего и больше всего должны нашим детям, говорит Саломея. Наш долг обеспечить их безопасность.

Но в Библии так не сказано, говорит Мейал.

Мы не умеем читать, говорит Саломея. Откуда же нам знать, как сказано в Библии?

С тобой очень трудно, говорит Мейал. Нам рассказывали, что сказано в Библии.

Да, говорит Саломея. Петерс, старейшины и наши мужья.

Верно, говорит Мейал. И сыновья.

Сыновья! – восклицает Саломея. – И что объединяет Петерса, старейшин, наших сыновей и мужей?

Я уверена, ты нам сейчас сообщишь, говорит Мейал.

Они все мужчины! – говорит Саломея.

Конечно, говорит Мейал, я знаю. Но кто еще мог бы растолковать нам Библию?

По-моему, говорит Саломея, уйдя, мы не обязательно ослушаемся мужчин и поступим не по Библии, так как не знаем, что там дословно сказано, мы ведь не можем ее прочитать. Более того, мы считаем своим долгом подчиняться мужьям единственно потому, что именно они растолковали нам