Военнопленные - Владимир Бондарец

— Капитан Советской Армии, — ответил я не без гордости.

Кламер встал, шаркнул ногами, согнул в вежливом полупоклоне костлявую спину.

— Рад познакомиться: Максимилиан Кламер — обер-лейтенант семьдесят третьего горно-егерского полка.

Я понял, что этот Макс Кламер был обер-лейтенантом, может, полвека назад и раскланялся со мной по требованиям этикета того времени.

Сморщенная узкая рука, покрытая нитками склеротических вен, отодвинула в сторону листки бумаги. Кламер подбил снизу остро загнутые к вискам прокуренные усы и упер в меня выцветшие глаза с оттянутыми вниз розоватыми веками.

— В прошлую войну я был в России. Русские добры, и им эта доброта вышла боком… м-м-м… беспечность. К пленным офицерам они относились весьма прилично. Потом пришла революция. Появились другие русские — небритые, грязные, с громкими речами и красными бантами. В России стало плохо. А как там сейчас?

— Благодаря вам сейчас везде плохо.

— Да, да, да, — закивал Кламер, — понимаю, война. Война и нам не принесла ничего хорошего. Раньше воевали в белых перчатках, а теперь… Самолеты, танки… Слишком много металла, а человек очень слаб.

Кламер говорил, а второй старик, Михель, сидел у двери — очевидно, чтобы я не удрал, — и, молча соглашаясь, кивал головой.

— Да-а-а… В ту войну от разгрома на Востоке нас спасла русская революция, а теперь уже, наверное, ничто не спасет. Ну хорошо, что же прикажете мне делать с вами? Ночевать вам, хе-хе-хе, ночевать вам есть где. А чем вас кормить? Конвоир из Моосбурга прибудет не так скоро.

Я достал из карманов продовольственные карточки и двадцать марок.

— Подойдет?

— О! Целый капитал. — Старик забеспокоился: — Вы никого не ограбили?

— Нет. Это мне друзья дали.

Спустя некоторое время на пыльный стол лег хлеб и завернутый в целлофан сальтисон, почему-то сильно разящий аптекой.

— Ну вот, — сказал Кламер, когда с едой было покончено. — Михель отведет вас на место. Ведите себя спокойно — это для вас же лучше.

За низенькой дверью прогромыхал полупудовый замок. Очень усталый и разбитый, я прилег на засаленный тощий тюфяк. В подполье что-то скреблось, а в мозгу билась одна и та же тоскливая мысль: «Вот и пришел колец воле. Как глупо!»

Я слышал, как немного погодя Михель снова гремел замком — поставил в угол ведро, — но поднять очень тяжелые веки, под которые словно сыпанули табаку, было уже свыше моих сил.

Глава VIII

1

Моосбургский лагерь встретил меня въедливым осенним дождем. Поэтому он показался мне не таким, как в прошлый раз, а тихим и непривычно безлюдным, будто вымершим.

В комендатуре заполнили какую-то бумажку, мокрый злой фельдфебель влепил мне походя две-три здоровенные затрещины, дежурный солдат отвел в следственный барак.

На Лагерштрассе об асфальт дробились дождевые капли. В тонком зеркале воды ломалось мое отражение — уродливое, жалкое.

В следственном бараке было переполнено. Под потолком в сизых слоях табачного дыма тлели огоньки лампочек. В полусумраке стоял гул голосов, двигались люди, вспыхивали огоньки сигарет, несло паленой резиной. Каждый клочок места был занят, даже в проходах лежали люди.

Я тщетно искал мало-мальски сносное место и вдруг встретился с Немировым.

— Ты?! Батюшки! — он радостно всплеснул руками. — И тебя заарканили? Ну, здравствуй!

Он потеснился, уступив мне полоску нар на верхотуре. Нам было тесно, но разговоров хватило надолго. Немиров рассказывал, что на третий день после нашего побега из Оттобруна в команду приехало большое начальство. В течение нескольких минут в бараках все поставили вверх дном. Пленных обыскали, вытряхнули и перерыли даже матрацные стружки. Гитлеровцы мимоходом избили многих пленных и, не найдя ничего подозрительного, уехали так же быстро, как и нагрянули.

Спустя несколько дней после обыска среди конвоя появился обер-ефрейтор Милах, присланный в помощь унтеру. Этот тип с мордочкой грызуна сам никого не трогал, но конвой точно с цепи сорвался: лупить стали ни за что ни про что — хуже, чем было вначале. И ларчик открывался просто: Милах был сотрудником мюнхенского гестапо.

— А унтер? — спросил я.

— Да что унтер? Его теперь и не слышно.

Немиров бежал, улучив минутку, когда конвоир отошел по нужде за угол. Бежал и в первые минуты даже не мог себе поверить, что получилось все так просто. Он шел, даже не выбирая направления — лишь бы подальше от лагеря, потом повернул на восток, и все в общем было очень похоже на мой собственный путь: то же молоко до болей в животе, то же голодное волчье существование, те же страхи. На девятый день к вечеру его схватили на окраине деревни, избили и доставили в Моосбург, от которого он, кстати сказать, находился километрах в двадцати.

— Из Оттобруна сам пришел в Моосбург. Пешком! Вот, брат, приспичило! — шутил Немиров. За унылой шуткой слышались большая тоска и откровенный страх перед будущим.

— Ничего. Не так страшен черт, как его малюют. Здесь долго держат?

— По-разному. Суд, карцер и снова в команду. Всего протянется с месяц. Отпуск. А потом в команде печенки отобьют — и катись на тот свет. Комендант чудит, играет в суд и справедливость. Увидишь сам.

— Русанов, не слышал, здесь?

— Точно не знаю, но, по-моему, нет. Может, убили?

— Все может быть. Что слышно с Востока?

— Наши форсировали Днепр, бои идут за Киев. С Тамани немцев вышибли.

— Так это же хорошо!

— Понятное дело — хорошо, да только медленно будто…

— Ну, тебе бы мед да здоровую ложку.

— Не плохо бы! Аппетит у меня хороший.

Мы оба рассмеялись.

В небольшой комнате комендатуры на длинной скамье вдоль стены чинно сидели с десяток военнопленных. Перед дверью в кабинет коменданта для порядка расхаживал часовой. Время от времени он останавливался, выдергивал из кармашка облезший футляр с часами и смотрел на них долго, точно видел впервые. Потом, подавляя зевоту, принимался снова ходить: пять шагов туда, пять — обратно.

Часа через два ожидания входная дверь рывком открылась:

— Ахтунг!

Все вскочили, часовой замер.

— Хайль Гитлер!

Через комнату, не глядя по сторонам, твердо прошагал комендант, за ним еще двое: старик в штатском и обер-лейтенант с угрюмым крупным лицом. Обитая дерматином дверь глухо притворилась, через несколько минут суд начался.

Меня вызвали третьим.

За широким канцелярским столом сидел комендант. Слева от него расположился старик с аккуратно расчесанными на прямой пробор совершенно белыми волосами, перед ним лежало несколько листков бумаги. Слева от коменданта, как огромная серая птица, нахохлился обер-лейтенант. Сходство это подчеркивал длинный крючковатый нос и злой, исподлобья взгляд воспаленных глаз. В руках коменданта я увидел свою учетную карточку и листок, заполненный при доставке в Моосбург. Рядом лежали еще какие-то бумажки.

— Переводчик нужен?

— Нет.

— Тем лучше. Фамилия, имя, звание?

Я ответил на два десятка стандартных вопросов… Комендант сличал мои ответы с карточкой, потом, отложив ее в сторону, строго посмотрел на меня.

— М-м-да. Тридцать четыре дня — срок немалый. Вы прошли почти пятьсот километров. Расстояние большое. Чтобы его одолеть, нужно хорошо питаться. Где вы брали продукты?

— Питался я в основном молоком.

— Но ведь этого слишком мало. Вы определенно воровали! Не приходилось ли вам украсть курицу или мелкий домашний скот?

— К сожалению, ничего такого не попадалось.

Обер-лейтенант мрачно улыбнулся и что-то сказал коменданту.

— Вы сказали «к сожалению». Это значит, что вы хотели воровать, но все дело только в том, что ничего не подвернулось?

Я решил, что разница небольшая между двумя и тремя неделями карцера.

— Да. Могли бы вы, господин полковник, выдержать такой путь на одном молоке?

— Здесь вопросы задаю я!

Полковник поочередно опросил у членов суда их мнение и вынес приговор:

— Четырнадцать суток карцера, три дня перерыва и снова четырнадцать суток.

— Благодарю вас.

Полковник чуть нагнул голову. Обер-лейтенант, брезгливо отвесив губы, крикнул:

— Следующий! Говоруха!

— Ну что? — спросили меня в ожидалке.

— Две недели, три дня перерыва и еще две.

— Ого! Влепили на полную катушку. Больше этого они не дают — отправляют в Дахау.

— Да ну-у?! И так бывает?

— Бывает и так. Разно бывает.

Из одиннадцати человек, осужденных в тот день, двое отделались общим карцером, а двое — француз и русский — попали под настоящее следствие. Их передали в ведение старика в штатском — белоэмигранта барона Корша — и сразу же после суда увели в одиночки. Корш — уполномоченный гестапо при Моосбургском лагере — отличался большой жестокостью и пристрастием по отношению к русским. Из его рук пленные шли только по одному пути — в Дахау, и не было случая, чтобы оттуда кто-либо вернулся.