Над гнездом кукушки - Кен Кизи

чем-то и отпивает из нее, смачивая горло для разговора, и камфорный платок, который то и дело прикладывает к носу, от вони. За ним семенит стайка школьных училок, студенток и еще кого-то. Они в синих фартуках, а в волосах бигуди. Слушают его отрывистые комментарии.

Тут его разбирает смех, и он прерывает свою лекцию, чтобы глотнуть из фляжки и перестать хихикать. В это время одна из учениц мечтательно оглядывается и видит подвешенного за пятку вскрытого хроника. Она ахает и пятится. Лысый поворачивается, замечает труп, подскакивает к нему и закручивает за руку. Студентка завороженно подается вперед, с любопытством.

– Видали? Видали?

Лысый визжит, вращая глазами, и так смеется, что проливает из фляжки. Так смеется, что кажется, сейчас лопнет.

Когда же ему удается запить смех, он идет обратно, вдоль ряда машин, и продолжает лекцию. Но внезапно останавливается, хлопает себя по лбу – «До чего же я рассеянный»! – и бежит обратно, к подвешенному хронику, чтобы сорвать очередной трофей и привесить себе на корсет.

Кругом творятся вещи ничуть не лучше (безумные, ужасные вещи, слишком дикие и потусторонние, чтобы плакать о них, и слишком правдивые, чтобы смеяться), но туман уже достаточно густой, так что ничего почти не видно. И кто-то меня дергает за руку. Я уже знаю, что будет: кто-нибудь вытащит меня из тумана, и мы снова окажемся в отделении, и там не будет ничего из того, что творилось ночью, и, если у меня хватит дурости рассказать кому-нибудь об этом, мне скажут: «Идиот, у тебя просто был кошмар; таких безумных вещей, как большущий машинный цех в недрах плотины, где людей режут роботы-рабочие, не бывает».

Но, если такого не бывает, как я это вижу?

Это мистер Тёркл тянет меня за руку из тумана, теребит и усмехается.

– Плохой сон приснился, – говорит он, – миста Бромден.

Он работает санитаром в одинокую смену, в долгие часы с одиннадцати до семи, старый негр с большой сонной усмешкой на длинной кривой шее. Судя по запаху, он приложился к бутылке.

– Ну, спи дальше, миста Бромден.

Бывает, он ослабляет мою простыню, если мне так туго, что я корчусь во сне. Он бы не стал этого делать, если бы решил, что дневная смена подумает на него, потому что его бы тогда, наверное, уволили, но он думает, что дневная смена решит, это я сам. Думаю, ему на самом деле хочется быть добрым, как-то помочь, только для начала он убедится, что ему ничего не грозит.

Но на этот раз он не стал отвязывать мне простыню, а отошел от меня помочь двум санитарам, каких я никогда не видел, и молодому врачу, которые поднимают старого Бластика на каталку и увозят, покрытого простыней, – и так бережно с ним обращаются, как в жизни никто с ним не обращался.

8

Утром Макмёрфи на ногах раньше меня; это первый раз, когда кто-то встал раньше меня, с тех пор как у нас жил Дядя Джулс Стеноход. Джулс был ушлым старым негром, совершенно седым, считавшим, что по ночам черные ребята заваливают мир набок; он выскальзывал из палаты рано утром, рассчитывая поймать их за этим делом. Я тоже, как и Джулс, встаю пораньше, чтобы увидеть, какие машины они проносят в отделение или устанавливают в цирюльне, и обычно минут пятнадцать в коридоре только я и черные, прежде чем встанет еще какой пациент. Но этим утром только я проснулся, как слышу, Макмёрфи уже в уборной. И он поет! Так поет, что можно подумать, у него ни забот, ни хлопот. Его голос, чистый и сильный, отскакивает от бетона и металла.

– Ты бы лошадь свою покормил, говорит мне она. – Ему нравится, как песня разносится по уборной. – Ты задай ей зерна да садись со мной у окна. – Он переводит дыхание, и голос его набирает силу, пока провода не звенят во всех стенах. – Уж накормлена лошадь моя-а-а, – он тянет ноту, дурачась, – не будет она твоего зерна, – и допевает низким голосом: – Дорогая моя, не серчай на меня, только мне в путь-дорогу пора.

Поет! Все как громом пораженные. Такого никто годами не слышал, только не в этом отделении. Большинство острых приподнимаются на своих кроватях, моргая и прислушиваясь. Переглядываются и поднимают брови. Почему же черные ребята не заткнут его? Они никому еще не позволяли поднимать такой шум, разве нет? Почему же к нему они относятся по-другому? Ведь он человек из плоти и крови, которому суждены болезни, слабость и смерть, как и всем нам. Он живет по тем же законам, должен есть, сталкивается с теми же проблемами; все это делает его таким же уязвимым перед Комбинатом, как и любого другого, разве нет?

Но дело в том, что он другой, и острые это видят – не такой, как все, кто встречался им в этом отделении за последние десять лет, и не такой, как все, кто встречался им на воле. Может, он и такой же уязвимый, но Комбинат его не достал.

– …Повозка готова, – поет он, – и кнут мой в руке.

Как он сумел увернуться от ошейника? Может, ему, как и старому Питу, Комбинат не успел вживить выключатель? Может, он вырос, мотаясь по стране дикарем, околачиваясь там и