Шахиня - Леопольд Захер-Мазох

Шувалов вскоре обратил на него внимание.

– Что это за человек у тебя здесь? – поинтересовался он у жены. – У императрицы среди ее придворной челяди не найти ни одного, кого можно было бы поставить с ним рядом, он наверняка француз, уж во всяком случае никак не русский.

– Нет, мой дорогой, он не только не француз, – ответила графиня, – но к тому же крестьянского происхождения, крепостной.

– Невероятно, – воскликнул Шувалов, – и такое сокровище ты зарыла здесь, в Москве, вдали от столицы? Подари его мне, я нашел бы ему превосходное применение...

– И не подумаю даже...

– Ну, тогда продай мне его...

– Еще меньше желания, – сказала графиня, – я сама подберу для него более подходящее занятие.

– Ну, и кем же ты собираешься его сделать? – спросил Шувалов.

– Своим секретарем, – ответила маленькая коварная женщина, не упустившая случая нанести этой стрелой рану и своему супругу, и своему обожателю. – А может быть, даже своим фаворитом.

Оба гостя, проглотив язык, оцепенело уставились на нее.

– Да вы только понаблюдайте за ним, – шепнула графиня Воронцову, указывая глазами на входящего с новым блюдом Разумовского. – Найдется ли при дворе хоть один мужчина, способный сравниться с ним? Какие благородно красивые черты, какая достойная дворянина фигура!

– Я ни при каких условиях не могу признать красивым слугу, – произнес глубоко уязвленный Воронцов.

– Почему? Разве царица Анна не сделала своим любимцем конюха, возвысив его до герцога Курляндского? – ответила графиня Шувалова. – Он пробудет слугой ровно столько, сколько я сочту для себя полезным; но если мне вздумается, то завтра уже он может стать капитаном, а послезавтра графом; вы же знаете, что я нахожусь в большой милости у императрицы. Воронцов изменился в лице и замолчал.

– Ты говоришь мне все это прямо в лицо, – раздраженно бросил жене Шувалов, – прошу не совсем забывать, что я твой муж, священные права которого...

– Ты каждый день топчешь ногами, – прервала его графиня. – Если царица любит тебя, своего подданного, то почему я не могу осчастливить своего холопа?

Подошедший к столу, чтобы снова наполнить бокалы, Разумовский положил конец этой дискуссии. После обеда графиня в сопровождении супруга поехала в слободу засвидетельствовать свое почтение царственной подруге. Разумовский, сидевший на облучке, открыл дверцу и помог ей выйти из кареты, когда она возвратилась обратно.

Для вечера графиня сменила роскошный дворцовый туалет на удобный шлафрок. Переодеваясь, она звонком вызвала в гардероб Разумовского.

– Сними-ка с меня башмачки, – велела она, странным взглядом посмотрев на него, но к своему удивлению обнаружила, что ее холоп увидел в этом приказе не унижение, а благосклонность. Он опустился на колени, и, когда маленькая ножка молодой прелестной госпожи оказалась в его ладони, на лице его промелькнула едва заметная улыбка.

– Теперь подай мне вон те домашние туфли, – продолжала она.

Он надел на нее изящные вышитые серебром по синему бархату пантуфли и в ожидании следующих приказаний остался стоять перед ней на коленях.

– Иди! – распорядилась она. – Ты мне больше не нужен.

Он покинул комнату. Графиня уселась за клавесин и попыталась играть, однако весьма скоро оставила это занятие. Ее охватило непонятное возбуждение, мысленно она все снова и снова возвращалась к своему холопу: красивому, образованному и благородному мужчине, целиком и полностью предоставленному ее произволу. Это обстоятельство, казалось, рассердило ее, она с досадой топнула маленькой ножкой, но ей, тем не менее, не удалось отогнать от себя его образ. Тогда она взяла новую французскую книжку, которую принес ей Шувалов, восторженный почитатель французской литературы, и принялась читать.

Внезапно где-то рядом раздалось пение, чудесная меланхолично-сладостная мелодия и великолепный мужской голос, от которого с невиданной силой сжалось сердце себялюбивой, совсем не сентиментальной женщины. Какое-то время она, затаив дыхание, прислушивалась, затем вскочила и дернула колокольчик. В комнату вошла камеристка.

– Кто это поет? – поинтересовалась графиня.

– Алексей Разумовский, – ответила камеристка, на мгновение вслушавшись, – никто другой в Москве не обладает таким голосом, который, кажется, вырывает у тебя из груди сердце, слушая который можно заплакать, и который все-таки так обнадеживает.

– Позови его ко мне.

Спустя несколько секунд Разумовский вошел в комнату и скромно остановился у двери.

– Ты пел? – не глядя на него, начала графиня.

– Да, барыня.

– Что это была за песня?

– Малорусская крестьянская песня, какие поются у нас на Украине.

– Тогда у вас поют песни гораздо более красивые, чем итальянские арии.

– Мне маэстро то же самое говорил.

– И он научил тебя петь?

– Он только придал моему дарованию законченную форму, – ответил Разумовский, – но научил меня Господь Бог по бесконечной своей доброте.

– Спой мне эту песню еще раз.

Разумовский начал. Раздольные, красивые звуки полились из его груди, и каждый, казалось, поднимался из самой интимной глубины и потому с доброжелательной и одновременно тревожной силой трогал всякую до поры бесплодную и бесчувственную человеческую душу. Когда он закончил, обычно такая своевольная женщина вдруг обратила к нему лицо, глаза ее были полны слез.

– Ты можешь простить меня? – промолвила она, одновременно протягивая ему красивую трепещущую руку.

– Что, госпожа, что именно я должен тебе простить? – чуть слышно спросил он, не прикасаясь к ее руке.

– Ту жестокость, с какой я с тобой обращалась.

– Ты имела право.

– Нет, нет, – воскликнула графиня, – это было мерзко с моей стороны такого человека, как ты, человека с твоим образованием, твоим восприятием, нарядить в одежду прислуги и заставить прислуживать двум дурацким щеголям, моему мужу и моему гостю Воронцову. Прости меня, я прошу тебя об этом.

Разумовский рухнул на колени перед своей госпожой, которая уже не могла скрыть слез, и прижал ее руку к губам.

– Я выправлю тебе отпускную грамоту, которую не успел составить для тебя мой отец.

– Чем могу я заслужить эту милость? – пробормотал Разумовский.

– Тем, что попытаешься вычеркнуть из своей памяти сегодняшний день, – проговорила графиня, поднимая его с колен, – и чтобы облегчить тебе эту задачу, я хочу признаться тебе, что мучила тебя так лишь для того, чтобы заглушить в себе голос, с самого первого мгновения говоривший мне в твою пользу, что такую низкую должность я определила тебе лишь потому, что мое сердце еще прежде, чем позволила моя гордость, отвело тебе совершенно другое место, самое высокое из тех, какое может предоставить женщина.

– Ради Бога, – взволнованно воскликнул Разумовский, – не играй со мной, повелительница, не разжигай в моей груди чувства, которые я сумел подавить только ценой неимоверных усилий! Ты так прекрасна, что любому мужчине трудно рядом с тобой оставаться хозяином своих чувств.

Графиня привлекла Разумовского к себе на диван и испытующе заглянула в его увлажнившиеся глаза, в которых вспыхнула вдруг страсть.

– Ты способен был бы меня полюбить? – быстро спросила она. – Полюбить так же глубоко, как душевно ты поешь?

Разумовский молчал.

– Ты еще пока мой раб, – воскликнула графиня, – и я приказываю тебе ответить.

– Кому, находясь рядом с тобой, было бы под силу в тебя не влюбиться, – пробормотал Разумовский, забываясь все более. – Я знаю, что мне это будет стоить головы, однако я одним ударом освобожусь от безумного чувства, которое многопудовым бременем лежит на мне, которое грозит раздавить меня насмерть, и ради этой награды я приношу в жертву свободу и жизнь. Да, госпожа, я люблю тебя, и мое сердце делает меня твоим рабом гораздо сильнее, нежели закон.

– Ты любишь меня, – прошептала графиня, – повтори это сладкое признание, до сих пор я все время только пользовалась успехом, но никогда не была любимой, догадываешься ли ты, какое счастье ты даришь мне в это мгновение?

Красивый раб в порыве немой преданности бросился к ней, и она, увлеченная естественной силой своего чувства, обвила его руками. Она долго прижимала его голову к своей груди не находя слов. Наконец она сказала:

– Теперь, Разумовский, я уж тем более не дам тебе отпускную грамоту. Я слишком тебя люблю, меня бросает в дрожь от одной мысли предоставить тебе свободу. Ты мой, целиком мой, и никакая сила земная не сможет отнять тебя у меня!

– Да, позволь мне оставаться твоим рабом, – воскликнул Разумовский в упоении высшего восторга, – позволь мне служить тебе, страдать для тебя, умереть ради тебя!