Зимние каникулы - Владан Десница

Вся семья суетилась вокруг коровы.

— Давай, дорогая!.. Встань, дорогая!..

Корова оперлась на передние ноги и тщетно пыталась подняться. И тут же упала, тяжело дыша, и посмотрела на нас, как бы говоря: вот видите, не могу!

Принесли кусок старой холстины, подсунули под задние ноги коровы и все вместе (даже Престер помогал) выволокли ее из хлева.

Мне показалось, что теперь тяжелое ее дыхание означало желание наполнить легкие этим чистым, свежим воздухом, напоенным солнцем. Взгляд ее словно бы стал спокойнее. Вероятно, это был оптический обман: просто здесь было светлее. Ноздри ее жадно раздувались, хватая воздух. Я заметил, как бок ее снова свело судорогой.

По склону, за огородом с низеньким покосившимся забором, выложенным из камня, раскинулся зеленый луг. Оттуда доносилось блеяние ягнят, вдали на горизонте трепетала легкая дымка.

«Пусть!.. Пусть умрет здесь, раз суждено! — подумал я. — Пусть унесет с собой это блеяние и этот сверкающий луг, как убитый заяц держит в зубах еще свежий стебелек сорванной травы! Пускай унесет это сверкание, этот свежий весенний запах на тот свой коровий свет (которого, знаю, не существует, как и нашего, человеческого, но который все-таки — хочется верить всем неистребимым детским воображением — есть, где-то теплится, и его даже ладонями можно прикрыть, чтобы не загасил ветер)».

Престер и я стояли по одну сторону коровы, хозяева — по другую. Все трое скрестили руки, а у нас в руках были шапки. Это навело меня на мысль, что мы представляем какое-то общество на чьих-то похоронах. И поэтому стоим с одной стороны выкопанной могилы, а родственники — с другой, у изголовья. Тогда я опустил руки, смятую шапку зажал под мышкой и одну руку засунул в карман; что делать с другой рукой, я не знал. Неуверенным движением провел я по волосам, почесал за ухом и потом опять опустил руку.

Корова дважды бессильно промычала и положила голову на землю.

— Povera bestia! — снова сообщил мне Престер.

Взгляды хозяев обратились в нашу сторону. Может, эти непонятные слова зажгли у них последний огонек надежды на какое-то нежданное чудодейственное спасение. Престер, очевидно, подсознательно это почувствовал и повторил громче и выразительнее:

— Povera bestia!.. Bella bestia!..

Должно быть, для хозяев это прозвучало как «господи помилуй, господи помилуй!».

Помолчали. Потом Престер повернулся и сказал:

— Ну что ж!

Словно первая горсть земли упала на крышку гроба — остальное доделают могильщики. Престер почесал в затылке, повернулся и пошел. Я направился следом. Оставалось надеть шапки.

Мы шли к дому, через несколько шагов Престер обернулся и дал последний совет:

— Пусть лежит, только пусть лежит! Оставьте ее здесь, ей здесь хорошо!..

Хозяева пошептались немного, затем послышались шаги подкованных башмаков. Хозяин догнал нас и спросил осторожно, в спину:

— Прошу вас, может, перекусите?

— Да, пожалуй, — ответил Престер.

— Если хотите, сварим яиц и нарежем копченого окорока?

Я не оборачивался и не видел лица человека, который говорил.

— Может, лучше яичницу с кусочками окорока, а? — спросил Престер.

— Можно, можно, я вмиг приготовлю!

Он отстал, пошел к кухне, и вскоре оттуда раздался звон большой железной сковороды. А затем его голос, по-хозяйски грубый и громкий, позвал:

— Марта!

Мы с Престером сели за неровный каменный стол перед домом под еще голой виноградной лозой.

— Cosa la vol! Cosi c’è con sta povera gente!..[27]

Я не совсем понял, что бывает «с этими людьми»: относится ли это к корове, к яичнице или к тому и другому и еще ко многому.

— Нда-а-а!.. Dio mio!.. — зевнул и одновременно вздохнул Престер и при этом провел ладонью по лицу, взлохматив брови. Он чувствовал усталость, потому что из-за опороса свиньи поднялся нынче раньше обычного.

Кудрявая молодуха поставила перед нами бутылку вина, зеленую кружку и телеграфный стакан. Подошел хозяин с тарелкой толсто нарезанных ломтей подового хлеба. Увидев стакан, резким движением схватил его — мне показалось, что он забросит его в навоз, но он отдал стакан молодухе.

— Забери его к черту, зачем ты его взяла!

Вместо телеграфного стакана она принесла и поставила передо мной белую жестяную кружку с отбитой эмалью. Внутри, чуть повыше середины, я заметил синюю полоску — должно быть, в ней когда-то разводили чернильный орех для каких-нибудь медицинских надобностей.

Дом за нашими спинами будто опустел: шагов хозяина не было слышно. С натугой, словно преодолевая какое-то сопротивление, я повернул голову влево, туда, где мы оставили корову (не знаю, то ли отвращение мешало мне посмотреть в ту сторону, то ли желание избежать какой-то напасти), и увидел опять всю семью вокруг коровы. Хозяева закивали, встретившись со мной взглядом. Престер почувствовал, что должен встать и пойти туда. Больше я не поворачивал головы и смотрел прямо перед собой.

Вскоре Престер возвратился и сел рядом. Помолчал. Я, бог знает почему, разглядывал свою записную книжку с адресами и телефонами старых друзей и случайных знакомых, разбросанных по белу свету.

— Мият! — услышали мы голос старухи сквозь шипение сковороды, и затем мимо нас по направлению к кухне прошагал хозяин.

Минуту спустя Мият принес нам яичницу.

— Ого! — повеселел Престер, украдкой перекрестился, подцепил вилкой яичницу и переложил на свою тарелку.

— Вы любите яичницу с ветчиной? Я очень люблю, — сказал он и пододвинул сковороду ко мне. — Прошу!

Я положил себе и стал есть. Челюсти у меня сводило, словно я жевал черствый хлеб. Я почувствовал на себе взгляд Престера и угадал его мысли: «Чудак ты, братец мой».

В доме за нашими спинами стояла тишина.

Я чуть повернул непослушную шею и поглядел в ту сторону, где лежала корова. Она лежала на левом боку, задрав морду, с вытянутыми одеревеневшими ногами. Отмучилась. Хоть она.

Мне показалось, что из кухни слышится приглушенный плач старой хозяйки. И затем грубый мужской голос: «Ну, будет, ей теперь не поможешь!..»

Чепуха, одернул я себя, банальная, слезливая тема, типичная для псевдосоциальной литературы, которая претендует на описание мелких неудач отдельного человека, раздувая их до невероятной патетики, доводя ее до чудовищных, апокалипсических размеров и какой-то высшей символической, обобщенной значимости! Или та, другая литература, лирическая, пережевывающая темы, связанные с описанием больных мест у людей, жующая их до тех пор, пока от них не останется ничего, кроме прилипчивой трогательности!.. Но здесь, на свежем воздухе, это маленькое горе в жизни молчаливых, отнюдь не восторженных людей, заимствованное из литературы и возвращенное в жизнь, где и было его истинное место, горе, связанное с такой же банальной, незначительной, жизненной, будничной реальностью — с нашей прогулкой, с моим пятном на плаще, с весной, с бровями Престера, — вновь обрело свою реальность. Оно было одним из тех мелких, самых обычных, ничуть не исключительных, всегда одних и тех же и все-таки новых вещей, которые живут своей маленькой жизнью и которые имеют свою вечность, так же как и те другие, большие и более важные вещи, такие, как хлеб, любовь, смерть!..

Я сжевал свою порцию яичницы и запил ее вином из белой кружки — глоток получился большой, я выпил до чернильной черты. Вино было очень кислое. У бадровацких крестьян такое часто бывает. Бочку не просушат как следует, зальют вином, запечатают, и вино приобретает гнилостный запах, который уже ничем не отобьешь.

Престер тоже отпил из зеленой кружки, зажег сигарету и разогнал дымок. И еще раз повторил свой рефрен (мне показалось, что из внимания ко мне). Только на этот раз он высказался в прошедшем времени.

— E рeccà! Perché c’iera infatti una bella bestia!..[28]

Мы выкурили по сигарете. Потом Престер обратился к крестьянину, который стоял позади нас, прислонившись к косяку:

— Поехали потихоньку, а, Мият?

Мият ушел, и вскоре послышался звон цепи и скрип повозки, которую молодуха подвела к виноградной лозе. Престер вошел в дом, о чем-то пошептался с Миятом, потом оба вышли, и мы уселись в повозку. Женщины стояли на пороге в одинаковых позах.

— Привет, старая! Привет, молодая! — попытался пошутить Престер.

Это вызвало слабую, едва приметную услужливую улыбку на лицах женщин.

— Поезжайте с богом! — ответила старуха.

Повозка стала спускаться, подпрыгивая на камнях, и длинное дышло опять колотило по животам лошадей, а цепь равномерно покачивалась перед ноздрями и кроткими глазами кляч. Выбравшись на главную дорогу, мы поехали быстрее. Мне захотелось сесть поудобнее. Я свернул плащ, постелил его на дно повозки и на что-то сел — это были мои бутерброды.

Солнце стояло высоко, перед нами расстилалась белая пустынная дорога. К полудню подул совсем легкий ветерок — приятный и очень тихий, без которого весенний день казался совсем летним, — и рисовал перед нами по дороге маленькие причудливые узоры из белой пыли, которые, как по мановению волшебной палочки, то появлялись, то исчезали. На лоскутах свежевспаханной земли сверкали вывернутые отполированным железом лемеха борозды, и на них садились вороны. Престер вернулся к своей утренней теме, которую он упорно защищал наперекор всему: