Горы дышат огнем - Веселин Андреев

буки, нет — плавают и становятся то огромной матрешкой, то испуганной птицей, то присевшим львом. Белые, обманчивые облака.

Но кажется, и в самом деле шаги. Кто-то тихо крадется. Пусть крадется, я слышу его издалека... Не стреляй в темноту, только выдашь себя. Обопрись удобнее о бук, возьми себя в руки. Уйми сердцебиение! Это сейчас важнее всего! Лес со всеми его страхами входит в меня. Кто-то идет по тропинке, Не буду никого будить, уложу сам... Не придумывай, друг, кто может сейчас здесь быть?.. Ведь я никогда не охранял стольких людей! Слушай...

Ох, мерзкая скотина, я не мог даже разглядеть тебя!..

Неужели так будет и дальше? Где штаб? Почему не принимаются никакие меры? О чем думают товарищи в Софии? О том, что мы победим, да? Как же!.. Все пропадем за милую душу...

Партизаны приходили в лагерь и уходили опять. Происходило это чаще всего ночью, на рассвете или вечером. Может, тогда я и не разглядел кого-то из них, но сейчас отчетливо вижу их там, в тот осенний мургашский день. Это бойцы четы имени Бойчо Огнянова, и в моих воспоминаниях они всегда собираются на этом биваке. Особенно те, с кем позже мы вместе действовали.

Иван Белый был и в самом деле белолиц, с мелкими веснушками, кудрявыми рыжеватыми волосами, стройный. Всю его фигуру отличала какая-то необыкновенная живость, особенно это было присуще его глазам и улыбке, которая, как мне казалось, всегда была дружелюбной. Мы встречались с ним еще в Софии. Активный ремсист, раньше он командовал четой имени Бойчо Огнянова, а в то лето должен был стать комиссаром Шопского отряда.

Другому Ивану, чтобы не путать с Иваном Белым, дали партизанскую кличку Зеленый. Это был человек среднего роста, круглолицый, с тонкими губами.

У байловчанина Станко, в прошлом члена околийского комитета РМС в Новосельцах (ныне Елин-Пелин), — типичное деревенское лицо с толстыми губами и горбатым носом. Туго затянутый ремень делал его сутулым. Он был кадровым младшим унтер-офицером, а в партизанах стал командиром отделения. Вспыльчивый и в то же время добрый. Фуражку он носил лихо, набекрень, лихо бил и фашистов. Прихватив форму и винтовки, он бежал из казармы вместе с Маке, парнем из Благоевграда. Станко и Маке всегда ходили вместе, во-первых, потому, что Маке этих мест не знал, а во-вторых, со Станко его связывала давняя дружба. Маке был более крепкого сложения, с высоким чистым лбом, спокойный, даже тихий, и в то же время очень подвижной.

С Милчо из Литакова мы разговаривали много раз. О чем, я уже не помню, помню лишь тепло нашей дружбы. Его широкое лицо заканчивалось острым подбородком, острым был и его проницательный взгляд, особенно когда он сердился, а вообще-то он был добряком. Милчо никогда не старался обратить на себя внимание, но его присутствие в чете ощущали все. Ему было, наверное, за тридцать. Его отличала выдержка. Это еще один представитель тех молодых коммунистов на селе, которые перенесли все тяготы деревенской жизни, стали рабочими в Софии, а потом интеллигентами — в тюрьме. (Он был осужден во время своей службы в армии.)

Очень меня обрадовала встреча с Кочо из Доганова. Он учился в 3-й мужской гимназии. Мы окончили ее вместе. Всегда приятно встретить знакомого. Некоторое время он учительствовал и отдавал все силы подпольной работе. Однажды ночью его дом был окружен полицией, но ему удалось скрыться, и он ушел в отряд. Высокий, с русыми волосами, он производил впечатление сильного, даже властного человека, хотя взгляд его светился нежностью. «Боец первого класса», — кратко охарактеризовал его бай Димо, обычно скупой на похвалу. Кочо на некоторое время задержался на Мургаше, бродил по тропинкам своего края, выполняя поручения партии и РМС.

Заслуживают ли такие хорошие люди эту участь? Или в этом они виноваты сами? Наверное, есть какие-то более глубокие причины?

ГЛУБОКОЕ РАЗДУМЬЕ

В последующие два дня после нашего разговора с Делчо он смотрел на меня так, будто я в чем-то провинился. И наконец улыбнулся — понял свою ошибку. И не только он. Бойцы ждали посланца партии, который исправил бы положение. Горя нетерпением, некоторые приняли меня за него.

Посланец партии действительно прибыл. Вернее, два. Тогда все и разъяснилось.

На нем были брюки гольф, штормовка и туристские ботинки на толстой подошве. Я узнал его издалека. И опять радость согревает душу — знакомый человек... Он приложил ладонь к кепке, сильно пожал руку.

— Ну, здравствуй! Как дела?

— Хорошо...

— А что у тебя хорошего-то?

Этот свой шутливый вопрос он задавал всегда, когда стремился поднять настроение людей. Однако я тогда не засмеялся: и в самом деле, что у нас хорошего?..

— Э, да ты, кажется, недоволен? Ведь ты уже партизан!

— Конечно, я доволен...

— Доволен, да не очень... Давай-ка поговорим.

— Старые партизаны обо всем расскажут лучше, я здесь каких-нибудь десять дней...

— Ничего, значит, ты еще можешь быть беспристрастным. — И настойчиво потребовал: — Говори все, что думаешь.

Мы поговорили. О многом он знал уже в Софии (по рассказам Велко и Начо), но хотел услышать подробности от бойцов. Пока мы ждали партизан из четы имени Бачо Киро, он успел поговорить со многими. Это был тот самый товарищ, с которым мы встречались летом, после смерти царя. Тогда он остался для меня безымянным. Теперь же сказал, что зовут его Янко. Это был член областного комитета партии и его уполномоченный.

Второй, в полевой форме подпоручика, был Калоян[42] — начальник штаба Софийской военно-оперативной зоны.

Они вышли из лесу неожиданно. Вышли, будто на сцену. Командир Цветан[43] — крупный, внушительный, с черными усами. Васо, политкомиссар — спокойный, медлительный. Лазар был в коротких брюках: в этот холодный, сырой день они совершенно не грели. На открытом лице Лазара выделялись близко поставленные глаза. Худой, смуглый Бойчо был в довольно потертой коричневой сафьяновой шубе. Стефчо можно было узнать издали по его иксообразным, сходящимся в коленях ногам. Его широкое лицо казалось все время улыбающимся. Вот и Филип — военный инструктор, высокий, стройный. И Васко, которого вы уже знаете. Первые впечатления врезаются в память на всю жизнь, потом они лишь дополняются. Рукопожатия, объятия...

Все были в сборе, и конференция началась. Тогда мы считали это военным собранием, однако позже, когда определилась его важная роль в истории отряда, мы назвали это собрание второй Мургашской конференцией.

Не помню, как началась конференция. Вижу только, как говорит Янко.