Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Он стал излагать императору новую гипотезу о гелиоцентрическом строении Вселенной. Он говорил тихо, поскольку в те дни за такое еретическое высказывание у него на родине можно было запросто сгореть на костре. О подобных вещах не полагалось говорить в полный голос, хотя здесь, в гареме Великого Могола, Папа навряд ли мог его услышать.

Акбар весело рассмеялся:

— Об этом известно уже сотни лет — сказал он. — До чего же отстала ваша новорожденная Европа! Она как ребенок, который выкидывает погремушку из воды во время купания, потому что ему не нравится ее звяканье.

Могор не стал возражать и несколько переменил тему:

— Я всего лишь хотел сказать, что вы, Ваше Величество, словно солнце, а они — как звезды, — заметил он.

— По крайней мере, что касается лести, нам есть чему у тебя поучиться, — отозвался Акбар и похлопал его по спине. — Нужно будет сказать нашему главному льстецу Бхактираму Джайну, чтобы перенял от тебя кое-что.

В полном молчании, медленно и бесшумно, словно создания, рожденные грезами, женщины продолжали свое кружение — лишь воздух чуть колыхался, напоенный множеством возбуждающих желание ароматов. Никакой суеты, никакой спешки. Да и зачем спешить? Власть императора безгранична, и само время подчиняется ему. В их распоряжении — целая вечность.

— Искусством расцвечивания, отбеливания и нанесения узора на зубы, ногти и тело женщина обязана владеть в совершенстве, — продолжал император.

От возбуждения его речь становилась все более невнятной. Он втянул в себя дым кальяна, глаза его затуманились. Женщины сужали круг, и теперь их тела то и дело касались Акбара и его гостя (тех, кому выпадала честь сопровождать императора, на время пребывания в гареме они почитали и ласкали так же, как и своего господина). А император меж тем заплетающимся языком объяснял гостю: женщине надлежит уметь извлекать музыку из бокалов, наполнив их разным количеством различных жидкостей. Она должна знать, каким образом установить на полу бокал из цветного стекла так, чтобы он не опрокидывался; должна уметь правильно обрамить и повесить картину, нанизать ожерелье, составить букет и сплести венок или гирлянду. Ей следует знать всё о сохранении воды чистой. Ее долг — разбираться в запахах и в том, какие украшения нужны для ушей. Кроме того, она должна владеть актерским мастерством, а также быть искусной кулинаркой, уметь делать шербет и лимонное питье, знать толк в драгоценностях, уметь закручивать тюрбан и, разумеется, быть искушенной в магии. Только в этом случае женщину можно приравнять к самому что ни на есть темному невежде мужского пола.

Императорские жены слились в единое тело — само олицетворение женщины. Она была подле обоих мужчин, она манила и желала. Евнух незаметно выскользнул из магического круга сладострастия, и, многорукая, многоопытная, она заставила смолкнуть их языки. Податливая женская плоть, множеством касаний приникала к твердой мужской. Могор отдал себя на милость сверхженщины, вспоминая при этом других, далеких женщин прошлого: Симонетту Веспуччи, Алессандру Фьорентину и ту, ради рассказа о которой он прибыл в Сикри. Они тоже стали частью нынешнего любовного переживания.

Позже, гораздо позже, обессиленно откинувшись на подушки, Могор сказал:

— В моем родном городе знатную женщину ценят прежде всего за скромность. Она ни в коем случае не должна допускать, чтобы о ней сплетничали, обязана быть верной, стыдливой, целомудренной и милосердной. Во время танца ей не следует делать резких движений, в ней не должно быть ничего от звучания медных труб и грохота барабанов. Рисовать ее рекомендуется безо всяких вольностей, улавливая лишь чисто внешнее, весьма отдаленное сходство, и прическа у нее должна быть строгой.

Император, уже почти заснувший, презрительно фыркнул.

— Ваши знатные мужчины, должно быть, подыхают с ними от скуки, — пробормотал он.

— Зато наши куртизанки полностью соответствуют вашему идеалу, — отозвался Могор, — за исключением разве что фокуса с бокалом из цветного стекла.

— Никогда не имей дела с женщиной, которая не умеет установить бокал, — назидательно молвил Его Величество. — Такая женщина просто грязная потаскушка.

***

Той ночью Аго впервые в жизни влюбился по-настоящему и понял, что обожание — это тоже своего рода странствие по неизведанным краям. Он убедился, что, как бы ни претила ему — в отличие от его непоседливых друзей — мысль о путешествиях, пути любви тоже могут быть полны опасностей, там тоже могут подстерегать свои драконы и демоны и в любую минуту можно потерять не только жизнь, но и бессмертную душу Для того чтобы осознать все это, ему хватило всего лишь одного взгляда. Через полузатворенную дверь будуара он увидел Фьорентину. Она возлежала на позолоченной козетке в окружении небольшой группы знатнейших молодых людей Флоренции. Один из них, ее патрон Франческо дель Неро, в тот момент целовал ее левую грудь, а лохматая комнатная собачонка облизывала правую. Тут-то Аго понял, что пропал. Франческо дель Неро приходился родственником Макиавелли — весьма возможно, что именно благодаря ему друзья оказались в числе приглашенных, — но Аго было все равно. Он был готов немедленно придушить этого подонка, а заодно и чертову собачонку.

Да, чтобы завоевать ее благосклонность, ему предстоит победить множество соперников, нажить много денег. И по мере того как это будущее, словно волшебный ковер, разворачивалось перед его мысленным взором, беззаботность юности покидала его. Ее вытесняла решимость, сокрушительная и несгибаемая, как толедский клинок.

— Она будет моей, — шепнул он другу.

Макиа хмыкнул:

— Ну да, когда меня сделают Папой! Ты только посмотри на себя — разве таких любят прославленные красотки?! Нет, таких, как ты, они гоняют с поручениями и ноги об них вытирают.

— Пошел к черту! — вспыхнул вдруг Аго. — У тебя проклятое свойство всё предвидеть; мало того, тебя так и подмывает высказать человеку это прямо в лицо, а на его чувства ты плевать хотел! Отвали!

Широкие, как крылья летучей мыши, брови Никколв взметнулись вверх. Возможно, он понял, что зашел слишком далеко, и, расцеловав Аго в обе щеки, покаянно сказал:

— Ты прав, друг мой. Именно человеку двадцати восьми лет от роду, не отличающемуся особой статью и уже с большими залысинами, тому, чье тело представляет собою наволочку, которая явно слишком тесна для набивших ее пухлых подушечек, тому, в чьей памяти удерживаются лишь непристойные стишки, и великому сквернослову суждено раздвинуть ножки царицы Алессандры.

— Должен признаться, что даже ты не представляешь какой я сукин сын, — упавшим голосом отозвался Аго. Я хочу не только ее тело, но и ее сердце.

В салоне Алессандры Фьорентины, с высоченным потолком, где в центре синего купола, обрамленного порхающими херувимами, на пухлом, как перина, облаке Афродита и Арес предавались любви под переливчатые звуки музыки великого корнетиста Германа Генриха Цинка, Аго почувствовал себя так, будто в полночь на него направили яркий солнечный луч, и превратился в подобие ошеломленной старой девы, которая, сидя на кровати тощей потаскушки, вынуждена, запинаясь на каждом слове, читать ей стихи великих поэтов. Ноги у него словно приросли к полу. Фьорентина все не появлялась, и среди веселящихся он одиноко стоял у фонтана с чашей в руке — единственный живой среди безумствующих духов, не в силах заставить себя присоединиться к остальным. Макиа на какое-то время покинул его — ринулся в расписанный под рощу павильон, к двум обнаженным дриадам. Аго было тоскливо и скучно.

Никто в возрожденном городе не спал в эту ночь. Музыки была везде, ею полнились улицы, она лилась из окон таверн, «веселых домов» и вилл почтенных горожан, звучала на рынках и монастырских дворах. Сами боги сошли со своих пьедесталов и смешались с ликующими толпами, прижимаясь своей мраморной плотью к теплой плоти живых. Казалось, всеобщий любовный угар передался даже животным и птицам: под мостами бешено скакали крысы, под крышами кружили, гоняясь друг за дружкой, летучие мыши. Какой-то человек бежал по улице нагишом и звонил в колокольчик с криком: «Утрите слезы и расстегните штаны, господа! Время слез миновало!» В Доме Марса Аго Веспуччи услышал этот звон, и его охватил необъяснимый страх. Мгновение спустя Аго понял его причину: пока он неподвижно стоит тут один, жизнь его утекает, как вода сквозь пальцы; этот миг может унести двадцать лет его жизни, а музыка вот-вот подхватит его, беспомощного, и унесет в будущее, к параличу и бессилию, когда само время прекратит для него свой бег, сокрушенное последним воплем его боли.

И тут наконец его поманила к себе Джульетта Веронезе.

— Ты счастливчик, так тебя перетак, — сказала она. — Несмотря на потрясающий успех сегодняшнего вечера, Фьорентина все же согласилась принять тебя и твоего похотливого приятеля.