Свет мой - Ким Макаров

После обеда Андрюша и Сергунчик (так звали мальчика), крепко взявшись за руки, отправились деревню смотреть.

Баба Клава строго напутствовала:

— …к реке не ходить — прошлым летом у крутояра баран утоп (нынче его видели с лодки: ходит по дну реки круторогий, камни рогами перекатывает, кого усмотрит у берега, так к себе в улов тащит); собак не дразнить; со всеми здороваться; ворон не считать — не то — не дай бог — под машину попадете…

Пошли… Андрюша повыше на голову Сергуньки будет, одет сегодня по-праздничному: в белой рубашке, в мягких вельветовых брючках, босой… Летом он никакой обувки не признает.

Сергуньке все в деревне в диковинку: высокие теремошные избы, ворота резные… Петуха увидит — остановится, козу — почему у нее глаза такие — поперек смотрят, и борода, как у черта… Все ему объясни, расскажи, покажи. Андрюше это даже нравится…

У колхозной конторки лошадь стояла, запряженная в двуколку. Увидел Сергунька лошадь, аж запрыгал; потянул Андрюшу за рукав:

— Конь какой… черный… в масле весь…

Засмеялся Андрюша.

— Жирный и чистый… вот и блестит. А масти — вороненой. Черной, значит. Воронком зовут поэтому…

Подошли к Воронку. Андрюша руку под морду коня тянет — погладить хочет, а Сергунька здоровается с кем-то. Андрюша повертел головой туда-сюда — никого. Засмеялся снова. Вспомнил наказ бабы Клавы — со всеми здороваться. Вот Сергунька и здоровается с Воронком… Андрюша полез в карман за хлебом. Боится Сергунька Воронка. Вон — зубы какие! Как хватит за руку! Полруки откусит. Но — так хочется, чтоб эта большая красивая лошадь, с темными, как спелые сливы, грустными глазами взяла у него хлеб из руки. С опаской тянет краюху Сергунька. Воронок, вроде усмехается — фыркает и осторожно, одними губами, берет хлеб.

— Взял! — радуется и скачет Сергунька. — Взял!

Идут дальше, радуясь солнышку, небу голубому большому, живности деревенской, букашкам разным… Идут, смеются, болтают… Счастливые.

— А как рак свистит? — спрашивает Сергунька.

— Вот так, — свистит тихонько Андрюша. — Зимой… Зимой им скучно в норках сидеть, холодно и страшно. Вот они и пересвистываются. Свистопляска по всей реке… аж лед звенит…

Сергунька тоже пытается посвистеть, но получается у него одно шипение. Андрюша смеется:

— Ты, как гусак наш…

— Ага, — охотно соглашается Сергунька.

— Еще у нас случай был, — показывает за реку Андрюша, — вон там, в той деревне, собака, кобель взбесился…

— Как взбесился?

— Так. Злой-презлой стал, во рту пена кипит, с зубов яд каплет, как у змеи настоящей, всех кусать хочет.

— Покусал?

— Ага. Забесился и укусил хозяина, а тот тоже, будто белены объелся, цапнул бабу свою…

— Блинов?

— Белены. Трава такая, ядовитая. Укусил бабу свою, а та сразу зарычала и к соседке, видно, давно на нее зуб точила… Хвать ее за руку! Соседка — бригадира, тот — председателя… Пошла катавасия… В общем, вся деревня взбесилась. На третий день вышли все колхозники на улицу с транспарантами. У мужиков: «Требуем равноправия с женщинами!..» У баб: «Женщины всех стран, объединяйтесь!..» И еще: «Долой председателя колхоза! Дурака и хапугу!..»

— Как в сказке дурак?

— В сказках дурак умный и счастливый. А этот — настоящий. Говорят, увезли потом председателя в сумасшедший дом. Все потом удивлялись — как это он, дурак, двадцать лет колхозом управлял.

— Андрюша? — дородная тетка в сарафане стоит у кирпичного дома, машет рукой. — Андрюша! Подь-ка сюда!

— Никак опять братик из Москвы приехал? — спрашивает она.

— Брательник, — важно отвечает Андрюша. — Сергунькой зовут.

Тетка смеется и протягивает им два больших пунцовых яблока.

— А он стих знает, — говорит Андрюша, кивая на Сергуню, чтоб как-то отблагодарить эту веселую и добрую тетку.

— Стихотворение, — поправляет его Сергунька и краснеет до цвета яблока, которое у него в руках.

— Ну-тка, ну-тка? — любопытствует тетка.

— Я дразнилку знаю, — мнется Сергунька: в воротах дома он видит девочку, очень похожую на большую магазинную куклу с большими голубыми глазами, длинными ресницами, на голове у девочки — бант розовый, словно бабочка села.

— Давай будем дразниться, — охотно соглашается тетка, а девочка показывает язык.

— Ах, так! — Сергунька отставляет одну ногу в сторону и чуть вперед и громко читает:

Ты, Наташка!Просто — квакша!Простокваша,Просто — плакса,Рева,Черная корова…Посмотри, —Стоишь ты в луже,Будешь плакать —Будет хуже.Будет море, океан…Ты потонешь —                        первой                                    там!

Тетка захлопала в ладошки, повернулась к девочке, но той и след простыл.

Счастливые и теплые денечки августа кончались, приближалась осенняя пора дождей.

Ранним утром на высокую сосну у дома Новиковых прилетел старый Ворон. Отряхнул с перьев седых серебряную ночную морозь и громко, простуженно прокаркал: «Кар! Кар! Кар!» Понимать это, видимо, следовало так: «Осень! Осень! Осень!»

И на следующий день пришел дождь. Стал он стучать невидимым стеклянным молоточком по окнам, ходить в мягких сапожках по крыше… потом поутих маленько, ушел за околицу, завздыхал ночью, что-то нашептывая сонное, грустное деревьям, всей округе… и так незаметно небо замутил, что все дни сделались ленивыми и неживыми.

Вскоре Сергунька с мамой уехали в Москву, и так тоскливо и одиноко сделалось на душе у Андрюши, словно потерял он что-то дорогое и родное, словно не было дома ни бабы Клавы, ни Николая, ни Нины… Никого. И соленые грибки в сметане — пресны, любимое вишневое варенье — оскоминой во рту, дождик — скучный, телевизор — нем, игрушки — не интересны. И Андрюша решил пойти к Драндулету. Его давно притягивал этот человек, так бесшабашно относящийся к жизни, на первый взгляд, никому не нужный, никчемный, никудышный, горлопан, хам и алкаш. Догадывался ли он, что в этом замызганном, замухренном пылью и грязью есть свое: искорка ли божья, малый ли золотник природы?.. Собрался Андрюша идти к Драндулету, но Федька, видимо, тоже чувствуя что-то подобное, был уже на крыльце…

— Дома есть кто живой? — без стука открыл дверь Драндулет.

Дома никого не было.

— Здорово были! — Федька подмигнул Андрюше и в грязных сапогах, в дождевике, с которого так и сыпались светлые горошины дождя, прошел на кухню и поставил с гордостью на стол початую бутылку водки.

— Чего такой смурной? — спросил он праздничным голосом и уселся на табурет. — Друг, говоришь, уехал, тоска собачья заела… Ничего, дело поправимое. По стакану — ап! И сразу богу — брат. Понял? Давай, Андрюха-горюха, стаканы. Хлебца занюхать, огурчиков каких…

Андрюша растерялся немного; никто никогда с ним так не разговаривал, да и подобных дел он тоже не имел ни с кем. Но достал стакан, хлеба нарезал, из холодильника выложил на стол кусок вареного холодного мяса, сыр…

— Молодцом! — похлопал Драндулет тяжелой рукой Андрюшу, но увидев только один стакан, скривил губы. Были они у него приметливы над пепельной бородой — мясистые мокрые и черные.

— Брезгуешь… ну-ну… — совиные глаза прикрыл, будто что прятал там. Андрюша выпивших не любил: тоже, как от тучи, чувствовал для себя непонятную опасность. От Драндулета несло дурным, заматерелым запахом, как от падали на скотомогильнике. Андрюша отошел подальше от него в угол кухни за стол. Драндулет же тем временем налил полный стакан и одним махом отправил содержимое в черную дыру между усами и бородой.

— Ух! — кивнул он на бутылку, бросив в рот крошку хлеба. — Гадость какая… и как ее люди культурные пьют?

С минуту он сидел оглушенный, расслабленный, опустив голову, тупо упершись взглядом в стол, потом поднял лохматую голову и сказал с напором:

— Теперь у нас гласность и демократия. Так? Живем — лучше некуда. А как мы жили при развитом социализме? — качнулся на табурете Драндулет. — Не знаешь? Скажу Народу много — безработных нет. Безработных нет, а никто не работает. Никто не работает, а безработицы нет. Безработицы нет — план выполняем. План выполняем — а в магазинах ничего нет. В магазинах ничего нет, а у всех все есть. А у всех все есть — и все недовольны. Все недовольны — но голосуют «за»! — поднял руку Драндулет. — Голосуем, Андрюха, за демократию! Выпьем! — Он еще налил полстакана водки, выпил, так же не закусывая, вытер ладонью рот, заугрюмел.

— Так, так… — медленно просыпался Драндулет от каких-то своих дум, — понятно… значит, не уважаешь… — Голос его был такой, будто в груди у него собака на цепи сидела и хрипло лаяла. — Я к тебе с уважением, с бутылем пришел, а ты мне — поворот у ворот. Я к тебе с душой открытой, с любовью нежной, а ты выпить не желаешь. У тебя — горе, это мы понимаем, — Драндулет смотрел осоловелыми глазами на Андрюшу. — Вот ты войди в мое положение: выпей со мной. У меня, мож, тоже горе горькое… Слышал? — привстал Драндулет. — Слышал… в Тихом океане на остров десять китов выбросилось. Десять! Сами! На камни. А почему? — спросил он угрожающе. — Не знаешь? То-то же… — Хрипло рассмеялся он. — И твой бугай-ветеринар не знает, не дорос он до таких наук. Скоро все мы кидаться на камни будем! Озонная дыра на макушке земли… Мы еще только-только соображаем, а киты уже знают. Предупреждают: братья-человеки, думайте! У вас го-ло-ва! А не арбуз на палочке. Вот. Жизнями своими нас предупреждают. Давно уже, а мы все чухаемся. А дыра растет!.. Давай, помянем братьев наших меньших, — Драндулет высоко поднял стакан с водкой. — Давай! Что? Не хошь? — Сверкнул он глазами. — Ну, была бы предложена девке честь… Смотри… Сто с гаком прожил — должон понятие, иметь, культурность. Я тоже сто пятьдесят лет про… про… — икнул Драндулет, — проживу. Меня каждая собака по имени и отчеству облаивать будет. Понял? Здравствуй, мол, Федор Иванович! Гав-гав! — Драндулет замолчал вдруг, остановил остекленевший взгляд на бутылке и неверной рукой выбулькал остаток в стакан.