Солнцеравная - Анита Амирезвани

Был гостем званым я на пышном пире!

О нет, мой друг, печально заблужденье,

Ты должен стать лишь новою мишенью —

Страданьями, как сотней стрел, пробитой,

Кровавых слез рекой, тобой излитой.

Когда я закончил, Пери улыбнулась.

— Прекрасно! — сказала она. — Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю.

— Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир.

— Звучит, словно сказано о падении Джемшида — и о конце давным-давно созданного им земного рая.

— Насир вдохновлялся им, — отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч.

— Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, — сказала она, словно прочитав мои мысли.

— По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете.

Она не обратила внимания на лесть:

— А что означают эти строки?

Я мгновение поразмыслил над ними.

— Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже с самыми удачливыми мир порой жесток.

— Ас тобой мир тоже бывал жесток?

— Разумеется, — сказал я. — Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять.

Взгляд Пери смягчился, став почти детским.

— Да будет мир их душам, — отвечала она.

— Благодарю вас.

— Я слышала, что ты очень верен, — сказала она, — как и многие из вас.

— Мы известны этим.

— Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность: мне или шаху?

По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ.

— Вам, — ответил я и, когда она поддразниваю-ще взглянула на меня, быстро добавил: — Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха.

— Почему ты хочешь служить мне?

Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.

— Мне выпала честь в течение многих лет опекать вашего брата Махмуда, а затем я служил визирем у вашей матушки. Теперь, когда ее больше нет при дворе, я жажду ответственных дел.

Настоящая причина, конечно, была совсем не в том. Многие честолюбивые люди добивались возвышения, служа царицам, и я хотел именно этого.

— Что ж, хорошо, — ответила Пери. — Тебе придется быть отважным, чтоб выжить на моей службе.

Трудности мне нравились, о чем я и сказал.

Пери резко встала и пошла к нишам в стене, где помедлила перед большой бирюзовой чашей, вырезанной в виде павлина, распустившего прекрасный хвост.

— Это драгоценная старинная чаша, — сказала она. — Откуда она, знаешь?

— Из Нишапура.

— Конечно, — усмехнулась она.

По моей шее стекал пот, когда я старался разглядеть какие-то подсказки в цвете, узоре, полировке.

— Династия Тимуридов, — поспешно добавил я, — хотя не скажу, чье правление.

— Шахрукха, — сказала Пери. — Лишь несколько подобных вещей дошли к нам в отличном состоянии.

Любуясь, она взяла чашу и держала ее в руках, словно младенца, а я любовался ею. Бирюза была такой прекрасной, что сверкала, как драгоценный камень, а павлин словно бы готовился клевать зерно. Внезапно Пери развела руки и отпустила чашу, разлетевшуюся на полу тысячью осколков. Один докатился и замер у моих босых ног.

— Что бы ты сказал об этом? — спросила она тоном терпким, как зеленый миндаль.

— Несомненно, ваши придворные сказали бы, что это очень дурно — уничтожить дорогую и прекрасную чашу, но так как деяние было совершено особой царского рода, то все прекрасно.

— Именно так они и сказали бы, — ответила она, скучающе пнув один из осколков.

— Не думаю, что вы считаете это правдой.

Она с интересом оглянулась.

— Потому что это глупость.

Пери рассмеялась и хлопнула в ладоши, подзывая одну из придворных дам:

— Принеси мою чашу.

Дама вернулась с чашей похожего рисунка и поставила ее в нишу, пока служанка заметала осколки битой керамики. Я наклонился и осмотрел осколок у моих ступней. Голова павлина выглядела нечетко, линии отличались от ясных штрихов на внесенной чаше, и я понял, что она расколола копию.

Пери внимательно наблюдала за мной. Я улыбнулся.

— Я тебя удивила?

— Да.

— Ты ничем этого не показал.

Я вздохнул.

Усевшись, Пери подобрала под себя ноги, показав из-под края синего платья алые шальвары. Я постарался не дать воображению странствовать по местам, сокрытым ими.

— Ты больше любишь начинать или заканчивать? — спросила она. — Назови только одно.

— Заканчивать.

— Приведи пример.

Я немного подумал.

— Ваш брат Махмуд не интересовался книгами, когда был ребенком, но моей обязанностью было убедиться, что он научился писать красивым почерком, понимать прочитанное и декламировать стихи по торжественным поводам. Ныне он делает все три эти вещи, и я горд сказать, что он делает их так хорошо, словно это его любимые занятия.

Пери улыбнулась:

— Зная, как Махмуд предпочитает игры на воздухе, — это подлинное достижение. Понятно, отчего мой отец рекомендовал тебя.

— Великая честь — служить опоре вселенной, — отвечал я.

Но я скучал по Махмуду. После того как восемь лет занимался только им, я чувствовал себя в ответе за него, словно за младшего брата, хотя сказать о таких чувствах к царскому отпрыску не смел.

— Расскажи мне, как ты стал евнухом.

Я, наверное, отшатнулся, потому что она поспешно добавила:

— Надеюсь, ты не счел это оскорблением.

Прокашливаясь, я пытался решить, с чего начать. Вспоминать было — словно разбирать сундук с одеждой, которую носил умерший.

— Вы, должно быть, слыхали, что моего отца обвинили в измене и казнили. Не знаю, кто оболгал его. После этого несчастья матушка отвезла мою трехлетнюю сестру к родным в маленький городок на берегу Персидского залива. Несмотря на случившееся с отцом, я все равно хотел служить шаху. Я просил всех, кого знал, о помощи, но был отвергнут. Тогда я решил, что единственный