Откуда ты родом, душа? - Иван Андреянович Филатов

талантливо сыгравший свою роль, воздействовал на публику и убедил её в искренности своих неискренних чувств, на основе чего в дальнейшем и было сначала выработано понятие добра, как компенсации за причинённое зло, а уже затем постепенно стало практиковаться и культивироваться само добро. Добро отчасти явилось зеркальным отображением мнимого добра, то есть ханжества. Можно сказать, что ханжество послужило как бы теоретической предпосылкой формирования понятия добра, в то время как сострадание – это его практическая часть. (Как ложная теория эфира способствовала развитию электромагнитной теории, так и ложное добро, то есть ханжество, возможно, внесло свою весьма существенную лепту в становление морали и понятия добра).

И всё же самое интересное не то, откуда зло, откуда страдание и сострадание, откуда чувство вины – это более или менее объяснимо, исходя из природы самого человека и его не совсем благополучных взаимоотношений в обществе. Самое интересное – откуда добро?! Откуда добро бескорыстное, спонтанное и искреннее, откуда добро не запятнанное ни эгоизмом, ни надеждой на выгоду, ни боязнью что-то недополучить. Факт существования добра сам по себе не оспорим, без этого искреннего добра жизнь во многом бы потеряла в палитре своих светлых красок, людское сообщество было бы менее «склеено» между собой, из этой жизни улетучился бы аромат собственной причастности к чему-то неизведанному, чисто человеческому и таинственному.

Что же касается сострадания, я бы поостерегся возводить его на пьедестал «истинного морального импульса», поскольку сострадание при всей его кажущейся простоте является весьма противоречивым, а порою и сомнительным чувством. Начать хотя бы с того, что любое чужое чувство – в данном случае страдание – никогда не может стать полностью нашим, так как мы «физически» не в состоянии испытать всю гамму чувств человека страдающего и «вжиться» в его душу для того чтобы наиболее полно выразить своё сострадание. А потому, как можем мы облегчить терзания человека страдающего, если мы в состоянии представить и почувствовать всего лишь слабую копию его страданий, которую к тому же не можем в виде со-страдания передать ему в неизменном виде, поскольку чувство не переводимо на язык жестов и слов без искажения и понижения его искренности.

Кроме того, сострадание в общем-то ни к чему нас не принуждает и не обязывает, поскольку мы вольны не прибегать к нему, оно мало затрагивает нашу эгоистическую природу, потому что то что мы отдаём человеку страдающему мы отдаём добровольно. Это, во-первых, а во-вторых, на сострадании у нас есть возможность «заработать очки», удовлетворив, положим, собственное тщеславие, если наше сострадание не вполне чистосердечно. В сострадании, кроме искренней его части, порою присутствует что-то формально-фальшивое и натянутое, обусловленное в некоторой степени давлением существующих обычаев, норм и правил, которые искажают проявления нашего истинного отношения к человеку страдающему.

Поэтому за понятием сострадание может скрываться много смешанных и привходящих эмоций и чувств: здесь, наряду с искренним состраданием, может найти своё проявление и эгоизм, и злорадство, и довольство, и тщеславие, и лицемерие. И не исключено что библейский змий соблазнил наших прародителей из добрых побуждений, сострадая им в их неведении добра и зла. Но, как известно, благими намерениями устлана дорога в ад. При сострадании у человека появляется величайший соблазн проявить свою бестиальность, даже не вполне осознавая этого потому, что за видимостью сострадания, как за надёжной стеной всегда можно укрыться как от возможной ответственности, так и от собственной внутренней совести. При отсутствии нравственной культуры ощущение собственного превосходства, вкупе с возможностью скрыть свои истинные чувства, таит в себе постоянный источник зла, который способен начать функционировать даже при слабых побуждениях к этому процессу.

Да к тому же наше сострадание к человеку в сильной степени зависит от справедливости понесённого им наказания. А многие ли способны и готовы сострадать человеку, понесшему заслуженную кару за собственные поступки: сострадать, оказывается, можно только незаслуженному страданию, в связи с чем объект сострадания предварительно должен быть «просеян» через нормативные правила, обычаи и законы, действующие в данном обществе. Я уже не говорю о том, что он должен пройти «сито» нашего личного отношения к нему со стороны нашего чувства зависти или ненависти: к человеку, которого мы ненавидим или которому завидуем, мы вряд ли будем испытывать сострадание и даже незаслуженное им страдание покажется нам если уж не «божьей карой», то хотя бы вполне оправданным. Как известно, Пушкинский Олеко испытал бы чувство невыразимого наслаждения от гибели своего соперника, застигнутого им спящим даже на краю пропасти:

«Я не таков. Нет, я не споря

От прав моих не откажусь,

Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! когда б над бездной моря

Нашёл я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул.

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул»6.

Поэтому, скорее всего, можно было бы предположить, – но от этого предположения мы вскоре откажемся, – что не сострадание явилось «истинным моральным импульсом», а чувство вины за чрезмерное зло, оценка «чрезмерности» которого производилась на основе сопоставления собственных испытанных страданий со страданиями человека, которому причинено зло. Отсюда, из сопоставления страданий, и появилось понятие справедливости, представленное, в греческой мифологии богиней правосудия Дике, богиней права и законного порядка Фемидой и богиней возмездия Немесидой, воздающей людям сообразно их вине наказание за гордыню и несправедливость.

Понятие справедливости в дальнейшем послужило основой правосудия, то есть сопоставления потерь и приобретений соответственно истца и ответчика, производимого судьёй, опыту которого в справедливости оценки доверяют обе стороны. Опыт и мудрость, приобретаемые через страдание и деятельность – вот что требовалось от судьи. Следует напомнить, что уже в античном обществе одним из определяющих критериев формирования взаимоотношений между людьми было соблюдение меры во всём: Клеобул – «лучше всего это знать меру», Солон – «ничего слишком», Фалес – «соблюдай меру». А за самим человеком была признана способность быть мерой вещей: Протагор – «человек – мера всех вещей». То есть к началу исторических времён человек в моральном плане созрел уже настолько, что, исходя из своего внутреннего чувства и опыта, он мог давать более или менее справедливые оценки как своим, так и чужим поступкам.

Возвращаясь к вопросу о том, можно ли было бы положить чувство вины в основание античной морали, отметим, что, поскольку это чувство является следствием укоренения в обществе понятия и чувства справедливости, правомочнее было бы принять за «истинный моральный импульс» не сострадание и даже не чувство вины, а само человеческое страдание, на основе которого и было выработано понятие справедливости.

В связи с этим можно было бы предположить, что в разных культурах – Египетской, Месопотамской,