Улица моего детства - Бийке Кулунчакова

— А почему у нас нет бабушки? Почему нам так не повезло?

— Да-а, — вздыхает мама. — Не повезло нам, детка. Будь у нас бабушка, все у пас было бы по-другому. И у тебя было бы меньше забот. Обе бабушки наши в войну умерли.

Понимала я, что теперь никогда не будет у меня бабушки, и очень грустно мне от этого становилось. Все бабушки казались мне такими добрыми, мягкими, ласковыми. Взять хотя бы бабушку Байрамбийке. Она, как наседка, не отходит от внуков, так и кружит возле них. Проводив рано утром старших детей в школу, оставшихся она усаживала во дворе на циновке и, пока они возились, вынимала из печки горячий хлеб, заваривала свежий чай и принималась кормить своих ненаглядных, то и дело приговаривая:

— Ешьте, мои милые, ешьте, мои умные. Сыты будете, и настроение будет хорошее. Ах вы мои сладкие, любимые, слаще меда!

Я потихоньку бросаю взгляд на этих слаще меда внуков; у трехлетнего Казбия вечно мокрый нос, а Байрамбийке вытирает губы рукавом платья. «Вот тебе и сладкие, вот тебе и умные!» Хорошо, что старуха не догадывается, о чем я думаю. Она ставит передо мной и Бегали тоже тарелку с творогом, подвигает в нашу сторону поднос с хлебом и наливает чай в пиалы. Я качаю головой, дескать, сыты мы, а у самой слюнки текут— так хочется горячего ароматного хлеба. Бегали же выдает себя с головой, глаза у него растерянные, он не может отвести жадного взгляда от тарелки с творогом и подноса с хлебом. Мне становится совестно за него, и я, предательски краснея, говорю:

— Дайте Бегали только, мне не надо. Мы только что от стола, как ему не стыдно, будто голодный.

А старуха ласково меня утешает:

— Ничего, детка, ничего. Он еще ребенок. Пусть кушает на здоровье.

Я всегда удивлялась тому, какая она терпеливая и спокойная. Она никогда не раздражалась, не кричала на своих внуков, даже если они ей и досаждали. Не дай бог кто-то из ее ненаглядных упадет или расшибет коленку, она будет охать да ахать, приласкает малыша, поцелует ушибленное место.

А в нашей семье детей не баловали. Мама всегда была с нами строга, и если кто-то из моих братьев или сестер и ушибался по-настоящему, то мать и не думала бросаться к нему, а, наоборот, не давала тому даже поплакать.

— Чего расхныкался? — кричала она. — Давай поднимайся, подумаешь, поцарапался! Кости целы — и ладно!

Малыш, видя, что плакать бесполезно, все равно ничего не выплачешь, поднимался и вскоре уже опять носился по двору как угорелый.

Но замечала я и другое: бабушка Байрамбийке просто заласкала своих внуков, и они стали такими капризными, что даже одеваться самостоятельно не желали. Наш Бегали и то сам одевался и сам раздевался. А тут, стыдно сказать, моя ровесница Байрамбийке иной раз не обходилась без помощи бабушки. И все-таки ласковый, спокойный голос бабушки всегда стоял у меня в ушах, и я пробовала быть на нее похожей. Подражая ей, ее голосу, тихому, привораживающему, утешала Бегали или Кендали, смотря по тому, кто из них в этом больше нуждался.

— Ну, вставай, мое золотко, вставай, мой хороший! А ну-ка покажи, где ты ушибся, сейчас мы тебя вылечим, — говорила я, потирая ушибленное место.

Но почему-то ни Бегали, ни Кендали от этого не успокаивались, а, наоборот, принимались плакать пуще прежнего, а я не выдерживала и тут же перестраивалась:

— Ну-ка, хватит орать! Надоело! Не перестанешь, добавлю еще!

Ой, куда деться от этой малышни? С утра до вечера с ними. Ладно бы только Бегали был на мне, так по вечерам еще и Кендали, а тот еще хуже, с ним вовсе не сладишь, его ничем не запугаешь. И все время следи, чтобы в штаны не напустил. Счастливая Инжибийке, ни забот у нее, ни хлопот, поэтому и весела всегда.

Не повезло мне, конечно, угораздило родиться первой. На старшего в семье ребенка, независимо от того, мальчик это был или девочка, ложились все заботы по дому. Ему приходилось растить младших, а их в каждой семье бывало двое, а то и трое.

Называли старшего чаще всего не по имени, а просто «тунгыш». Уши мои не переставали слышать: «тунгыш» да «тунгыш». Стоило мне на секунду забыться и позволить себе, расшалившись, побегать по двору, как тут же раздавалось:

— Ты же тунгыш, как тебе не стыдно! С тебя же младшие пример берут.

Измажешь ненароком платье — и опять то же самое:

— А еще тунгыш.

Ох как надоедало это слушать, как обидно было. Забивалась я в какой-нибудь дальний угол дома, где меня не сразу можно было отыскать, и давала волю слезам. «Надоело быть тунгыш. Ничего мне нельзя! Вон Инжибийке чего только не вытворяет, а все молчат. Почему ей можно?..» — горько сетовала я. Но где бы я ни спряталась, вездесущая Инжибийке спустя какое-то время обязательно меня находила, и приходилось, пряча от нее заплаканные глаза, выходить из своего укрытия.

И только отец замечал, что я чем-то расстроена. Матери, как всегда, было не до меня.

— Признавайтесь, кто обидел мою дочь? — пытался подбодрить меня отец. — Чего вы от нее хотите? И так, бедная, замучилась с этими проказниками.

— А ты побольше заступайся за нее, — недовольно ворчала мать. — И без того слова ей не скажи, больно гордая.

— Ну и хорошо, что гордая. Моя дочь должна быть гордой, — защищал меня как мог отец.

Он подходил ко мне, гладил по голове, а потом, как маленькую, сажал себе на колени и приговаривал:

— Расти гордой и смелой. И не бойся никого.

— Учи, учи, — усмехалась мать. — Потом, когда вырастет непослушной, пожалеешь.

— На непослушную она вовсе не похожа, а ты бы лучше приласкала ее лишний раз. Что бы ты без нее делала?

Лицо матери сразу принимало обиженное выражение, она начинала ворчать: не до ласки, мол, успеть бы обстирать да поесть приготовить; наработаешься, намаешься за целый день в поле, сил никаких к вечеру нет, а едва домой доберешься, и тут засучивай рукава — где уж там нежности разводить.

Конечно, мать была права. Разве видел кто-нибудь, чтобы она сидела сложа руки? Мать была на редкость трудолюбивой. Ведь как непросто было поддерживать чистоту в доме в тех условиях — теснота, нехватка одежды, посуды, постельного белья. А воду таскали с речки, почитай, с километр надо было пройти туда и обратно. Лишь много позднее в селении появились артезианские колодцы.

Мать никогда не сердилась на меня долго. Она знала, что я люблю молоко, подходила ко мне и ставила передо мной чашку. Вот так мы и мирились.

Да я и сама старалась не забывать, что я тунгыш. Если Инжибийке или Бегали порой позволяли себе капризничать из-за того, что им налили мало супу или не дали мяса, то я никогда не осмелилась бы так себя вести. Без разрешения матери, если она бывала дома, я никуда не отлучалась, потому что в любую минуту могла ей понадобиться. Никогда не спорила и не вмешивалась, как это делает Инжибийке, в разговоры взрослых. Но были у меня, как у тунгыш, и свои привилегии. Иногда и мне кое-кто завидовал, так как новую одежду обычно покупали старшей, а Инжибийке донашивала то, что оставалось от меня. Ей это, конечно, не нравилось, и она часто бурчала себе под нос:

— Почему я должна таскать эти обноски? Что я, хуже ее?

— Конечно, хуже, — отвечала мать спокойно.

— А чем хуже? — искренне удивлялась девочка.

— Ты на два года позже родилась, — смеялась мать. — Тем и хуже.

— Ну и что? И ничего не хуже. Мне тоже нравится все новое. Из-за ее старых платьев я и не вырасту совсем.

— Вырастешь. Но платья Айбийке тебе придется носить до тех пор, пока она не выйдет замуж.

— А когда она выйдет? — спрашивала сестренка с любопытством и тайной надеждой, что это случится очень скоро. Но, оглядев меня с ног до головы, а росточка я небольшого, презрительно усмехалась.

— Когда подойдет ее время, тогда и выйдет, — отвечала мать задумчиво. — Дожить бы мне только до этого дня.

— Я, наверное, постарею, пока она замуж выйдет, — с грустью замечала Инжибийке и вздыхала.

Мать улыбалась, и на этом разговор прекращался.

Но стоило мне надеть какую-нибудь обновку, как сестренка опять затевала ссору.

— Вот назло тебе, — сказала она как-то, когда я красовалась в новом платье, — вырасту раньше, чем ты, и выйду замуж. А ты так и останешься.

По обычаю, если младшая дочь выходила замуж раньше старшей, это считалось позором. Потому что старшую, будь она даже очень молода, никто потом не хотел сватать. Точно так же обстояло дело с сыновьями: жениться должен был сначала старший.

Мама, услышав слова младшей дочери, не на шутку рассердилась:

— Я тебе покажу, как выходить замуж раньше старшей сестры, ишь какая выискалась! Ты где это научилась так разговаривать? А ты видела в нашем ауле хоть одну девушку, которая бы опозорила свою сестру? А? Видела, я тебя спрашиваю?

Мать гневалась, а Инжибийке все нипочем, она продолжала стоять на своем, да еще и улыбалась.

— Все равно выйду раньше ее! Все равно! Смотри, какого она маленького роста, кто ее возьмет замуж! А я ждать, что ли, буду, пока она вырастет?.. — В глазах Инжибийке чертики, светлые, как у матери, волосы заплетены в косички, они так и подпрыгивают, потому что худенькая Инжибийке не может устоять на месте, крутится, вертится, пританцовывает.