Цвет черёмухи - Михаил Варфоломеев

Он поднялся с кровати, заправил рубашку. В комнату вошёл невысокий, в светлых брюках и тенниске молодой человек. Голова его была круглой, крепкой, нос курносый и мясистый. Войдя, он широко улыбнулся и, вытянув вперёд руку, двинулся к Сомову.

— Добро пожаловать! — Сомов протянул ему руку, и незнакомец сжал её в своей сильной ладони.

— Валентин Сидорович Усольцев, директор местной школы. О вас знаю много, читаю. Вырезал несколько иллюстраций из журналов. — Усольцев поддернул брюки, которые были ему велики, и оглядел комнату. — Со вкусом! Хорошо! Надолго вы к нам?

Сомов снисходительно улыбнулся:

— А я не к вам, я к себе приехал.

— Это здорово! А я нездешний, я со Шмурово. Не знаете?

Сомов признался, что не знает.

— Это километров шестьдесят, не больше. Сюда после института приехал. У меня жена педагог начальных классов, — а я — русский и литература! Гуманитарий! — Усольцев крепко уселся на лавку, ещё раз покрутил головой. — Приятно, когда вот так приезжает знаменитость. Что ни говори, нам культуры не хватает! Я хотел и жену привести для знакомства, но решил, что лучше попозже. Я, собственно, что? Собственно, у нас есть как бы кружок свой. Моя семья, врач Пётр Сергеевич Цыпин с женой, агроном Клавдий Семёнович. Есть ещё завклубом, но он с перебором. Пьёт. У вас в Москве пьют?

Сомов ответил, что не знает, может, и пьют.

— А у нас пьют! Решительно и поголовно! Как с этим бороться?! Все оттого, что культуры не хватает! Я уже пять лет живу в Вельском, и все время пьют! Я, собственно, зачем к вам? Как вы насчёт того, чтобы к вечеру к нам? Охота поговорить! Жена утку зарубила, то-сё, ещё грибочки остались. Сразу сообщаю, что будет только интеллигенция!

Сомов согласился, и обрадованный Усольцев долго тряс ему руку. Уходя, уже на пороге, он сказал:

— Если председатель явится вас звать, вы скажите, что идёте к Усольцеву. Я с ним, понимаете, в контрах. Прижмите его, пусть почувствует силу интеллигенции. А то, знаете, собственно, распустился!

— А что такое? — поинтересовался Сомов.

— Да так… На зиму дров не дал!

Когда Усольцев уходил, Сомов увидел, что брюки у него сзади заштопаны, причём так неумело, что было ясно: сам трудился.

Вскоре Лукерья позвала обедать. Сама она ела мало, всё больше глядела, как ест Сомов.

— А и где ж теперь-то твоя жена? — спросила вдруг Лукерья.

— В Париже. Во Франции.

— А это где же?

— Далеко, тётя…

— Ты, поди, тоскуешь?

— Нет. Скорее наоборот. Хотя бывает, что и тоскую.

— Тоскуешь, милок… — Лукерья вздохнула. — Тута с собакой поживёшь, и ту жалко, а человека?.. А ты, Егорушка, погуляй. Вон к учителю сходи. Он сурьёзный. Маленько глупенький, правда.

— Почему же он глупенький? — рассмеялся Сомов.

— Вижу. Хоть и учился, а своего ума нету. Свой-то ум, Егорушка, он заметный. Он и по лицу след оставит. А который от книг, так тот ум на языке. Сколь знает, столь расскажет, боле и сказать нечего!

Сомов слушал Лукерью и думал — отчего это он раньше не приехал сюда? Зачем он потратил столько лет жизни на пустых, именно книжных людей?

— Ну да ты всё одно иди. Какой-никакой человек, а всё одно чей-то в нём есть. Чей-то болит, на чей-то жалуется. А ты чужую беду в сердце прими, тебе и своя беда радостью покажется.

— Тётя Лукерья, а что Надя? Что она?

— Так нынче с утра не видно было. А то она как утро, так уж сидит. А то физкультурничает по двору. Я уж собралась наведывать, да может, ты сходишь? Сходи, милый. Девушка молоденькая, а при такой болезни ей край надо людей видеть. А то бы и поухаживал за ней. Господь тебе таланту прибавит!

Сомов засмеялся и, не удержавшись, обнял Лукерью:

— Тётя, милая ты моя тётя! До чего же ты прелесть! — Он поцеловал её в морщинистую щёку.

Лукерья вытерла кончиком фартука набежавшую слезу:

— Нету у меня никого, кроме тебя! Светик ты мой лазоревый!

XXX

История Марьи Касьяновны Истоминой была простой. Муж её, Иван Истомин, в сорок первом был взят на фронт. Тётка Лукерья рассказывала, что пошёл он вместе с Петром Сомовым, отцом Егора. Провожала их Марья до райцентра. Ехали на телегах часов шесть да сутки стояли на вокзале. По рассказам Лукерьи, Иван Истомин был на редкость красивым мужиком. Когда эшелон отправили, Марья вернулась в село и стала дожидаться мужа. От него рос у неё сын Сергей. Прошёл год, и из сорока ушедших мужиков в живых осталось только семь. Погиб и Иван. С тех пор Марья не снимала траура. Вернувшийся с фронта Пётр Сомов ухаживал за Марьей, да всё напрасно. Тогда он женился на другой, родился Егор. И жена Петра, Настя, зная о любви его к Марье, увезла мужа в город.

Когда Сомов вышел за ворота, Лукерья догнала его и сунула в руки банку со смородиновым вареньем.

Дверь, что вела в дом Истоминых, была обита по краям медью. От времени медь позеленела, а кольцо, также медное, горело на солнце, отполированное руками. Сомов толкнул дверь, прошёл через сени, открыл дверь, ведущую в комнаты. На кухне никого не было. Поставив банку с вареньем на стол, Сомов заглянул за занавески. На— денька крепко спала в своём кресле. На коленях её лежала книга. В углу стояла кровать, у окна письменный стол с резными ножками. Напротив в широкой черной раме висело зеркало. Из Надиного окна был виден их маленький садик, в котором росли четыре диких яблоньки. Залетевшая пчела гудела и билась о стекло. Сомов подошёл, распахнул раму, и пчела вылетела. Под яблоньками стоял голубой улей. Открывая раму, Сомов стукнул ею об угол, и от этого стука Надя проснулась. Вначале она не увидела Сомова, а посмотрела в сторону кухни. Потом, повернув голову к окну, вскрикнула. Сомов смутился.

— Я вас нечаянно разбудил, простите.

— Это вы?! Егор Петрович? Вы так против света встали, что лица вашего не видно. Садитесь! — И Надя указала Сомову на стул с высокой спинкой. Он сел напротив Наденьки.

— Я вам варенье принёс, тётя прислала.

— Спасибо… А разве бабушки нету?

— По-моему, дома нет никого.

— Ну да! Она в это время уходит доить корову. Вы знаете, где пасётся стадо?

— Нет, — признался Сомов.

— Стадо пасётся вон там, на горе, у берёзовой рощи. Между прочим, там во ржи живут перепёлки. Если вы не уедете до осени, то увидите, как их тут много. Когда вы собираетесь уезжать?

— Не знаю, — ответил Сомов. — Буду жить, пока не прогонят.

— Вас не прогонят… — грустно сказала Наденька, — вы сами уедете… Я сегодня с утра читаю Тютчева, и мне очень грустно. Вы знаете, с тех пор как я попала в аварию, я очень переменилась. Я совсем другой была.

Надя отворила настежь окно.

— А вы знаете, что мой дед с вашим отцом были вместе на фронте?

— Да, я знаю.

Сегодня Надя краснела не так часто. Она внимательно вглядывалась в лицо Сомова, будто хотела спросить что-то важное, а говорила о другом.

— Что-то вас беспокоит? — спросил Сомов.

— Нет. Я вас во сне видела. Во сне вы другой.

— Хуже или лучше?

— Нет. Просто другой. Я вас с женой видела. Где ваша жена?

— Мы с ней разошлись.

— Да?! — Надя вспыхнула и быстро проговорила: — Вы… Я поняла… Вы забыть её приехали? Да?

Сомов усмехнулся:

— Нет. Просто развеяться. Раньше, в старые времена, ездили на воды, а я вот приехал на родину.

— А я очень рада, что вы приехали. Мне в последнее время очень тоскливо. Расскажите что-нибудь. А то я всё читаю или радио слушаю. Когда была зима, очень было тоскливо. Только печка выручала. Я люблю смотреть на огонь. А вы что любите?

Сомов отвернулся от Наденьки и пошёл к окну. "А в неё можно влюбиться", — подумал он.

— Что? — ещё раз переспросила Надя.

— Я люблю просто жить, дышать, есть, рисовать. Пожалуй, больше всего люблю своё дело. Раньше бы я сказал это сразу.

— А почему сейчас нет?

— Что-то изменилось во мне. Наверное, я стал менее счастливым и более удачливым.

— А почему вы разошлись с женой? Она перестала вас понимать?

— В жизни так получается… Вдруг я начал чувствовать, что мне лучше, когда её нет. Когда мы разошлись, мне стало спокойнее. И вот прожили, кажется, немало, а ничего не осталось в памяти. Почему-то помню запах духов и много разной одежды. Как в театральной костюмерной.

— А вы садитесь, садитесь! — вдруг жарко, почти испуганно сказала Надя.

Сомов сел. Теперь он сидел спиной к свету и очень хорошо видел её лицо. Тёмные волосы чуть завивались на концах и у висков. Сзади они были связаны одним пучком. Лоб — высокий, чистый, словно натянутая бумага. Всякое чувство, возникающее в ней, тут же отражалось на её лице.

— На вас можно смотреть не отрываясь! — вырвалось у Сомова.

Наденька вскинула на него свои огромные синие глаза и улыбнулась.

— Вы сейчас сказали так, как мне Пётр Сергеевич говорит. У нас врач молодой, Пётр Сергеевич, так он меня навещает. Он только недавно закончил институт и играет на баяне.