Кино, вино и домино - Мария Арбатова

– Да почти все… – похвастался парень. – Хлеб у них «пане бьянко» или «пане тондо». А масло – «буро» или «олио», ну, «олио» – это такое мокрое, из таких зеленых маленьких штук…

– Ну ты молодец! А что у итальянцев самое вкусное? – пыталась беседовать на равных, как турист с туристом.

– Макароны, ну, потом хлеб. Ешь сколько хочешь! А еще торт у них вкусный. У нас такого не бывает!

– А сколько тебе лет?

– Через неделю десять. Мне там подарки подарят.

– Были б силы, взяла бы одного, – бестактно вставила Наташа прямо в лицо парню, обмахивая толстое потное лицо под розовой шляпой розовым кружевным платком.

Она не могла признать, что сил не было не физических, а душевных. У рублевских сил вообще еле хватало на самих себя. Видимо, поселившие их туда близкие так порезвились на воровском Олимпе, что тяжелая тень заслоняла солнце всему генеалогическому древу.

Ольга один раз играла с Наташей в благотворительность. Наташин сын списал десять компьютеров, и мамаша решилась облагодетельствовать сирот. По ее просьбе Ольга нашла приют и попросила свою дочь перевезти половину этого, как потом оказалось, технического антиквариата.

А потом Наташа уехала в Карловы Вары и два месяца не могла дать команду своему водителю, чтобы довез до сирот вторую половину. И Ольга краснела перед приютским начальством и детьми за «благотворительную неопрятность» приятельницы.

Еще была история с яблоками. Сад у Наташи был засыпан яблоками в три слоя, она предложила Ольге забрать. Ольга рассказала своей дочке, дочка дала объявление в Интернете, на него откликнулась детдомовская волонтерка.

После этого Наташа начала «болеть, быть занятой, передумывать», и Ольга потратила столько времени на то, чтобы волонтерка смогла поехать с Наташиным водителем и собрать для сирот два мешка яблок, что лучше бы купила их за свои деньги.

Она видела эгоистичную, толстую, пафосную, расфуфыренную Наташу без прикрас, но находила ей место в своем сердце. Наташа чем-то неуловимым напоминала ей собственную мать. То ли «выученной беспомощностью», то ли трогательностью странного свойства, которую не ухватишь словами.

Ольгу даже не раздражали ни банальности, которые Наташа говорила чаще, чем все остальное, ни то, как она старалась выглядеть влюбчивой постаревшей девочкой. Вот и сейчас она, как девочка-младшеклассница, влюбилась в свою подружку и наперсницу Ингу.

Инга была известным кардиохирургом и успешно потрошила «вип-сердца». Эдакая статуэтка без возраста: выглядела на тридцать пять, но давным-давно защитила докторскую. Веселая, миловидная, с легкой азиатской раскосинкой, от которой так млеет сильный пол.

Однако мужские сердца принадлежали Инге только до выписки из реанимационного отделения. И по жизни она была мать-одиночка на вечной охоте. Ольга искренне не понимала, как можно быть не замужем с такой шикарной внешностью.

– Смотри, смотри, вон моя сестра Дашка! – дернула Наташа за руку Ольгу. – Посмотри, как выпендрилась в жару в свое любимое черное!

Через ряд кресел монументально стояла объемная Даша в черно-серебряной хламиде и почти такой же, как у Наташи, шляпе, только черной. Если бы сестры оказались рядом, то выглядели бы как негатив и позитив или как черно-белые фишки домино.

– Смотри, возле нее Галька Упырева крутится! – пожаловалась Наташа. – А ведь всю жизнь была моей подругой! Дашка хочет отнять у меня все: дом, детей, подруг, этот фестиваль! Я знала, что она поедет, и поехала из принципа!

– Почему хочет отнять?

– Ей кажется, что она заслужила в этой жизни все, а я – ничего! Она и в детстве так считала и все у меня отнимала. А сейчас, видимо, с годами впадает в детство! – грустно предположила Наташа.

– Благородные синьоры, объявили посадку! Вы рискуете опоздать на итальянский карнавал? – протрубил над ними голос народного артиста Шиковского. – «На карнавал не глядите в щелку. Не забывайте вдевать в иголку красного шелку, красного шелку…»

– Какая прелесть! – бросилась к нему Наташа. – Это ваша новая роль?

– Это из Марины Ивановны. «Червонный валет», – хмыкнул крепенький, лысоватый Шиковский, подкручивая виртуальные усы.

– Из какой Марины Ивановны? – напряженно спросила Инга.

– Марина Ивановна у нас одна!

– Из Цветаевой, – подсказала Ольга.

– Ну конечно, из Цветаевой! Я сразу так и подумала. Я же читала Цветаеву, – засуетилась Наташа.

– Дяденька, вы в телевизоре снимаетесь? Мы вас видели! Распишитесь в тетрадке! – облепили Шиковского детдомовцы.

Двинувшись на посадку, Ольга наткнулась на еще одну представительницу фестивального селебрити – Олесю. Это была женщина-цунами, прославившаяся тем, что вывихнула позвоночник, неся в сумке от машины до банка миллион долларов – не доверила охраннику.

Была она тогда на высокой шпильке и не знала, чего больше бояться: того, что ее сейчас грабанут, или того, что обломится шпилька. Потому что нести миллион долларов тяжело не только морально, но и физически. Так что спинку держала ровненько, что кончилось вывихом и госпитализацией в Ингину больницу.

Последние годы Олеся рассталась с мужем и, иногда напиваясь, рассказывала, что она начальник «заводов, газет, пароходов». А по особой пьяни заявляла, что ее дочка может выйти замуж только за принца Уэльского. И у нее достаточно денег, чтобы обтяпать это дельце для своей девочки.

Как и всем рублевским, Олесе хотелось получать «вино и домино» в комплекте с кино. Точнее, с кинотусовкой. По жизни она ходила в деловом костюме, а на фестивале отрывалась по полной программе, выряжаясь откровенной «госпожой» – в кожаное и готичное.

Красила волосы красными и фиолетовыми прядями, как рок-звезда. Одевалась в почти концертные костюмы. Для полноты образа ей не хватало не то плетки, не то электрогитары.

Сегодня Олеся поторопилась с алкоголем и была «в лоскуты» уже к самолету. Да еще была на шпильке, а посему падала на не менее пьяного Андрея Николаева, вопя:

– Италия! Море! Солнце! Секс! Мечты сбываются! Николаев, запомни, я способна делать мужчин счастливыми даже против их желания!

Ольга предпочла место в очереди на посадку возле Олеси и Андрея Николаева, чтобы не быть прибитой волной толпы ни к Наташе, опекаемой Ингой, ни к Даше, охраняемой Галей Упыревой.

Сестры Бери Даша и Наташа были погодками. И представляли собой типичных постшестидесятилетних рублевских бездельниц со всеми вытекающими из этого последствиями. Они страстно тянулись к «культуре-мультуре» потому, что она оказалась самым удобным и компактным объектом любви для этого периода жизни. «Культура-мультура», с одной стороны, была аксессуаром, выгодно выделяющим их из рублевских землячек, с другой – ничего не требовала взамен.

У сестер были состоятельные дети, построившие им дом для тихой, уютной старости. Но сестры сопротивлялись уютной старости как могли. Каждое утро просыпались с мантрой «все только начинается» и пытались за деньги детей наполнить свою жизнь смыслами, ни секунды не подозревая, что смыслы не продаются.

Старшая – Даша – долго жила в эмиграции и, добившись там некоторых успехов, была уверена, что, вернувшись, вывезла их с собой в чемодане. Однако на родине никак не могла предъявить «свою ценность» и в глазах знакомых выглядела только претенциозной пенсионеркой, пропустившей самые интересные годы своей страны.

Это не устраивало Дашу. Она бунтовала, создавая образ пожилого «вампа с сигарной фабрики». Чтобы быть совсем не похожей на сестру, вычернила волосы, брови, ногти на руках и ногах. «И душу», – как утверждала Наташа.

Нося только черное, Даша дополняла наряды свисающими с плеча или груди массивными представителями флоры и фауны из сложных сортов камня. И почти в натуральную величину.

Так что при своих огромных объемах все время выглядела как клумба траурной расцветки на виповской аллее кладбища. И в своих самых смелых экипировках напоминала донну Розу Дальвадорес в исполнении Александра Калягина.

Как у всякой вернувшейся эмигрантки, у Даши был кризис идентичности и не было никакого престижного пенсионерского хобби для борьбы с ним. До занятий благотворительностью Даша не доросла личностно, общественная работа была ей неинтересна.

Чтобы не бросаться на стены от безделья и одиночества, она трудоустраивала себя по выставкам, концертам и театрам. Шиться при культуре казалось ей таким же шикарным, как ходить зимой в красной шубе, расшитой попугайскими перьями.

Пока Даша брала эмиграционные вершины и посылала Наташе тонны шмоток, на поверку оказывающихся секонд-хэндом, младшая сестра Наташа жила, страдала, падала и поднималась вместе со своей страной.

В застой и перестройку она считала копейки, ухаживала за стариками родителями, держала на себе семью, включавшую своих и Дашиных детей, и запустила себя до последней духовной и физической крайности.