Западня - Андре Олдмен

Посему прозвище «Катль» за просто так не дается. Надобно его заслужить, а Бэда его заслужил и готов был отстаивать, пока рука не ослабеет.

Бэда был человеком от природы незлобивым и любил улыбаться. Во всяком случае, в прежние времена. Улыбался он по-простецки, растягивая толстые губы, а крепкие щеки, гладкие и упругие, розовели при сем, как у младенца.

Теперь его здоровая физиономия несколько подвыцвела, кожа приобрела сероватый оттенок, а густые брови чернели, словно нарисованные сажей, и под ними время от времени вспыхивали холодной сталью серые глаза — так блещет клинок кинжала, неосторожно приоткрытый темной полой плаща… И когда он, стоя возле ограды дома тарифа Партера, чему-то недобро улыбался, легко было понять, почему форт Либидум, да и, пожалуй, вся Тхандара, с некоторых пор боится этой улыбки куда больше, чем хмурого, исподлобья взгляда Бэды Катля.

Крупные звезды усыпали небо, и в окнах бревенчатых домов Либидума зажглись огни, когда Катль, уставший от длительного ожидания, потянулся, как кошка, собирающаяся на ночную охоту, и как кошка выпускает когти из мягких замшевых подушечек на лапах, так Бэда вытащил из-за левого плеча тяжелый нож-хассак с наборной ручкой, ласково взвесил его на длинных пальцах и любовно упрятал обратно в ножны.

Проделав это, он легко преодолел невысокий забор, отделявший двор шарифа от улицы, и быстро зашагал к дому. Заглянув в окна и удостоверившись, что Партер отсутствует, жена и слуги хлопочут на кухне, а сторож, коему надлежит бродить в ограде с колотушкой, мертвецки пьян, Бэда обогнул дом и через веранду легко проник внутрь. Он неплохо знал расположение комнат и легко отыскал помещение, служившее шарифу кабинетом. Поставив удобный стул в дальнем углу, Катль уселся, скрестил на груди руки, уперся затылком в стену и закрыл глаза. Он отлично знал, что, если в ночной темноте опустить веки, все чувства начинают работать более изощренно. Первая часть плана прошла гладко, теперь следовало немного подождать и поразмыслить.

Перед мысленным взором Бэды мелькали картины его бурной и далеко не праведной жизни.

Кто была его мать, он не ведал, папаша же, обладатель красного распухшего носа и желтых клыков, столь длинных, что они всегда торчали из-под верхней губы, был существом злобным, грубым и недалеким. Папашу часто били, заодно доставалось и сыну, которого старый пьяница таскал за собой, заставляя просить подаяние и петь жалобные песни. Били, однако, не до смерти: невинная пухлая физиономия ребенка, столь отличная от страшной рожи папаши вызывала в сердцах экзекуторов если не снисхождение, то хотя бы некоторое недоумение, гасившее боевой пыл. Что и говорить, старик протянул до шестидесяти годов только благодаря располагающей внешности сына.

Из своих детских впечатлений Бэда вывел два умозаключения, повлиявших на его дальнейшую жизнь: во-первых, когда бьют, это очень неприятно, во-вторых — он обладает некими способностями, отличающими его от других людей.

Последнее открытие он сделал в роковой день, когда пьяные служители Галпаранскога цирка насмерть забили дубинками его родителя. Не иначе сам Нергал шепнул старику попытать счастья и устроить будущее наследника, а заодно и свое собственное. Они отправились к владельцу шатра, юный Бэда спел свою самую жалобную песню и неумело прошелся на руках вокруг арены. Песня вызвала громовой хохот грубых циркачей, а хождение на руках — пинки, коими их и погнали в дождливую ночь.

Катль поежился, вспомнив, как плюхнулся лицом в жидкую грязь, посреди которой, словно дивный остров в холодном море, плавал волшебный дворец, расцвеченный гирляндами масляных ламп. Галпаранский цирк процветал, и едва ли не самой большой его гордостью, наряду с карликами, акробатами и слонами, были пять огромных фонарей, забранных цветными стеклами и озарявших вход в обитель чудес — желтый, красный, зеленый, синий и фиолетовый.

Поднявшись из лужи, родитель что-то злобно пробормотал, нащупал под ногами камень и запустил его в цветные огни старческой беспомощной рукой.

Камень, конечно, не долетел и глухо стукнул в брезентовую стенку цирка.

«Да сгорит сие место разврата, да покроют язвы рожу нечестивого Заббармана, кол ему в задницу!»- такими словами сопроводил свое действие покойный папаша.

И еще он добавил, что Митра, видно, наказал его за грехи тяжкие, послав сына, напрочь лишенного голоса, слуха, а также иных талантов и достоинств, способных облегчить его собственную судьбу, равно как и участь престарелого родителя. Если не считать пухлой невинной физиономии, которая Бэде больше не пригодится, поскольку престарелый родитель собирался испортить ее напрочь и бесповоротно.

Страх за собственное лицо и жалость к отцу смешались в сердце отрока, посему он поднял увесистый булыжник и пустил его в красный фонарь. Он метил именно в красный, так как цвет этот был для него самым ненавистным, напоминая о вечно маячившем перед глазами отцовском носе. Фонарь со звоном лопнул, и в грязь полетели сверкающие осколки.

«Славно, — ощерил клыки старикан, — а теперь давай в желтый».

Следующий камень угодил точно в обозначенную цель.

Юный Бэда вошел во вкус.

«Сейчас треснет синий», — объявил он и тут же исполнил обещание, метко послав следующий булыжник в фонарь нужного цвета с расстояния никак не менее пятидесяти шагов.

Старый пьяница снова плюхнулся в лужу и принялся 'кататься в грязи, корчась от хохота.

«Ай да сынуля, — неслось из хлябей, — ай да наследничек, кол тебе в задницу! Уважил старика, потешил…»

«Зеленый!» — возгласил Бэда гордо.

Изумрудные брызги обрушились великолепным стеклопадом как раз на головы выбегавших из цирка людей во главе с самим хозяином Заббарманом.

Погоня была недолгой. Отец и сын плохо знали Галпаран, в котором оказались впервые, а потому заскочили в тупичок, упиравшийся в глухую стену. По какой-то неведомой надобности строители вбили в кладку железные скобы, и Бэда с ловкостью кошки взлетел по ним на крышу строения. Родитель же, испуганно пыхтевший сзади, сорвался под ноги преследователей и нашел в этом глухом проулке смерть: на сей раз мстители оказались безжалостными и превратили тело старика в кровавое месиво.

Когда Бэда спустился из своего убежища, все было кончено. Он завернул тело в дырявый плащ и закопал на пустыре, опасаясь выносить за городские ворота.

Несколько лет Бэда скитался по Аквилонии, приворовывая, перебиваясь случайными оказиями, гнул спину на поденных работах, терпел унижения, холод, голод и иные тяготы и лишения бродяжнической жизни, пока не оказался наконец в Боссонских Топях.