Это было в прошлом веке - Виктор Машнин

Яиц в бане было множество. Я находил их в раскрытой печи, в прохудившемся тазу, под лавкой. Под моей тяжестью вставали трухлявые половицы, яйца проваливались, светились сквозь щели — в темноте — как белые фонарики.

Банька была куриной республикой. На свободе птица сорила яйцами, где приспело, забывая о гнезде, о цыплятах.

Дупло мы заткнули пеньком. Куры вернулись в гнёзда. Я о бане больше никогда не вспоминал.

Давно нет домика, в котором просыпался пульс от каждого проходящего поезда. Сохранились только воротца, сколоченные в войну вернувшимся хромым из госпиталя дедом. Дед не пожалел кедровой плахи на них.

Воротца широки для входящего человека, они делались под запряжённую в арбу корову или быка.

На нашем месте, в новом доме живёт дядя Володя по прозвищу Мырчик.

Однажды я копал траншею под сарай, звякнула лопата.

Я поднял предмет, который хорошо помнил. Глиняный шоколадного цвета пузырёк ёмкостью на чекушку.

На донышке клеймо — слова без пробелов и со старинными «ятями»: «рижскийбальзам- настоящийюлийцезарь».

Из хозяйства Мырчихи. Выброшенный цезарь.

Крещенские морозы 2006 года

Ранее утро. На улице минус тридцать семь.

Эмалированные станы. Яркое освещение. Чёрные окна большими зеркалами из древней бронзы. Пассажиры электрички — как на полках холодильника.

Женщина лет пятидесяти, с добрым ленинским прищуром, в шапке церковной маковкой, с нашитыми железками (в деревенской Шапке Мономаха), держит на коленях развёрнутую бумагу.

Её толстые соседки в шубах — родовитые чернавские казачки — сидят, нахохлившись: носы кверху, пар изо рта, лениво сплетничают.

На ближней лавке, их односельчане, спиной, в пальтишках попроще.

От пустынного вокзала до деревни степью. На гладкой дороге под ураганным ветром — образ знаменитого полярника. Александр Васильевич Колчак — … спиной к проруби… на Ангаре…

Когда пятишься на север, битый час, мысли — они, как бы, последние.

Ленка на бегу, в тёплой комнате, читает титры с экрана «тюмень!»

Останавливается, смотрит в телевизор.

— Не-ет! Это не тюмень, это медведь! Дочь, она у меня в тепле.

А вот и я, совсем маленький. Дядя Яков — машинист паровоза — берёт за руку и подводит к платяному шкафу.

На дверце бантик. Оттопырив мизинец, дядя сначала снял мерку с хвостика. Потом ленточка красиво распускается, дверца со скрипучей музыкой раскрывается сама.

В узком деревянном пенале, на гвоздиках, фронтовая гимнастёрка, щегольские галифе, охотничье ружьё. На скамеечке хромовые сапоги, детское песочное ведёрко, заполненное развесным гуталином.

Рядом с порохом и дробью ружейное масло в бутылочке с соской.

Из этой бутылочки ещё тебя кормили, когда совсем маленьким был!

Я с изумлением уставился на ружьё — на своего молочного брата.

Громадное, суровое ружьё… — А цифры знает? — интересуется Таня моей Ленкой.

— До ста!

— А слагает?… Два плюс шесть — сколько будет, девочка?

Дочь молчит. Перебирает пальчики.

Бабушка: «Чё их перебирать? На руке пальчиков всегда одинаково».

Дед, потомок выпускника Ленинградской школы нквд (медленно и обстоятельно):

— Не всегда-а-а!!! Я лежал в хирургическом в пятьдесят восьмом году — у мальчишки на одной руке было шесть пальце, на другой — семь! Лишние отрезали.

Я, кажется, не чувствую своих обмороженных рук.

…А дядя Яков продолжает хвастаться дальше. Из сапожного хромового голенища он выдёргивает лаковую туфлю:

— Ленинградской фабрики «Скороход» — какая кожа!!!

И сгибает туфлю надвое, так что носик её дотягивается до попки. У меня перехватило дыхание. Н-ну, такого от него не ожидал! Знаю что туфле сейчас неудобно.

Силы небесные… И ни одной машины.

Уже у школы, на островке безветрия, навстречу глубокая старуха Шура Семеркина в фуфайке, голой рукой поправляет платок. Я замечаю на руке старую, ещё сталинскую лагерную наколку.

— Дорога есть? — спрашивает Шура, опираясь на берёзовый бадог.

— Холодно, бабушка — шепчу я.

Шура коротко ответила, улыбаясь морщинистым, беззубым лицом; пошутила:

— Х. с ним, лишь бы не война!

Ночь. Крещенские морозы. За стеной дома храпит мужиком пёс Тимка в конуре.

А за другой стеной, в своей половине, соседка баба Люся на гармони покойного мужа, на трёх кнопках, тихо пробует Гимн Советского Союза.

Крепость Измаил

Наконец, наступил день, когда он сказал:

— Я возьму тебя, как крепость Измаил!

— Как это? — напугалась Даша Кострова.

Он доложил — как — наизусть, из «Пособия по истории для семилетней школы» (Учпедгиз, 1956 год, стр. 146)

…Взятая крепость, как известно, на три дня — на три ночи оставлялась грубой солдатне — для грабежей и бесчинств.

На четвёртое утро, в понедельник, Володенька принял ледяной душ, облил себя «Шипром», надел костюм, нацепил кобуру и ушёл.

Даша Кострова осталась одна. Она чувствовала себя разграбленной и осквернённой крепостью Измаил.

В руках у неё оказался фотоальбом — повесть о жизни полководца.

…Мальчик в армейской форме — первая увольнительная из части.

Москва. Кремль.. Царь-Пушка.

На чёрно-белых фотокарточках Владимир — один у Царь-Пушки, с девушкой — у Царь-Пушки.

С группой девушек в одинаковых платочках: двадцать семь ивановских ткачих и погибающий в море женского внимания.

Красавчик!!!

Советский солдат!

…У Царь-Пушки!

Акробатка под куполом, вцепившись зубами в какую-то губку, висела пойманной в Волге на крючок промысловой рыбиной.

Она отложила фотоальбом. У настенного зеркала подняла низ маечки до плеч. Поворачивалась вправо, поворачивалась влево — и восхищённо вздыхала:

— Вот это да! Вот это да!

Кот и Куракин по прозвищу Князь

В очередной приезд в родительский дом он по обычаю спросил:

— Кто родился, кто помер? Соскакивая на шёпот, Лариска сообщила:

— Маринка Грачёва триппер поймала!

…Малыши стояли у забора, у дома Маринки, и смотрели в щель: когда появится знаменитость! Вся деревня с азартом мыла руки.

Он сказал:

— Триппер — эт-та кличка квартирной собачки. А нич-чо страшного! Я тоже, в общем-то. в год смерти Высоцкого… н-ну, посвящён… «куда!!!»… в матёрые мужики… аптекарша Света… сволочь!

— Шампанское будешь? — спросил он сестру-старшеклассницу.

На дворе Князь испуганно прижался к сеням — раздался шорох на сеновале.

Ну, кто там! Домовой или индеец — он щёлкнул предохранителем в кармане.

Вылез кот, одичавший за лето.

…Кот лежал на боку, в своём тигрином логове — в высокой траве, лакировал языком шоколадные подушечки своей когтистой лапы и — в упор, сквозь щель в заборе, смотрел Князю в глаза.

— Мечтать не вредно, мой юный друг! — произнёс Князь, и присел у глыбы кустарного мыла из времён Перестройки, с пятнами мелких орнаментов от мышиных зубов и следами от топорика.

— Да-а… дом… Лошадка, раскрашенная под «дымку».

Он достал пистолет.

— Качалка! — деревянный конь с уздечкой. И мысли опять — как пена шампанского:

— Такой же был у отца русского романтизма. Василь Андреича Жуковского в зрелые годы.

…Туда-сюда… «Увы! Светлана…». Средства от тучности!

На квартире в зимнем дворце.

— Шампанское будешь? — внезапно спросил он кота. В этой деревне шампанское не пили.

Тишина.

Грохнул выстрел.

Родина

Мысли

Внушительный прокопчённый Танкоград. Гигант первой промышленной Пятилетки.

Ночью на дежурстве не спится: мелкие индустриальные скорпионы с крылышками — комары! В деревне таких не бывает.

И мысли в голове, почти ископаемые, чьи-то не мои:

Скорей бы коммунизм! Комаров не будет — выведут!!! Тут разве заснёшь?

Память

Осыпаются кленовые вертолётики на старый снег — февральский урожай.

Солнце выше, у каждого вертолётика появляется свой окопчик.

Их накрывают мокрые бураны.

И — я вспоминаю о них, пересекая пришкольную полянку, как иногда вспоминаю о зимующих ёжиках.

В гостях

Был в двух домах. Жёсткие рукопожатия горожан и горожанок. На столе чёрная икра, гантели в спальне.

Детсадишная история

В сончас Маргарита Алексеевна крадущейся кошкой на утреннике покинула спальню.

Я открыл глаза и вернулся к созерцанию собственной жизни. На Маргарите Алексеевне собрался жениться.

Жила она вдвоём с дочкой, худенькой длинноногой девочкой, которая спала здесь же, через коечку, Иринкой.

Я с тяжёлым сердцем подумывал… Что — и на Ирке потом жениться придётся.