Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - Антон Дубинин

Дело непременно дошло бы до драки; брат мой покраснел лицом, вконец разъярившись. Если бы не явился рыцарь, ответственный за расквартировку нашего войска, быть беде. Я уже сам готов был упрашивать Эда оставить все как есть и пойти к другому дому, благо здесь пустых зданий достаточно. Очень уж мне не хотелось в первый же день на земле Лангедокской потерять брата в глупейшем поединке из-за дома, или попросту оказаться такими шутами. Но графский рыцарь остановил грядущую свару; он устыдил Альома, пригрозив донести мессиру Анжеррану о беспорядках; успокоил моего брата и отвел нас к хорошему двухэтажному дому через проулок, где уже жило двое братьев-рыцарей со свитой, но места оставалось достаточно еще для нескольких. Конюшня там была получше прежней; проверив, хорошо ли устроены лошади, и оставив с ними Манесье (и с ним — теплый чепрак укрыться и кус хлеба на ужин), мы с братом поднялись наверх и уснули, даже не особенно разглядев своей комнаты и кровати. Так нас встретил Каркассон, красивый город, столица франкского королевства в Лангедоке.

Несколько дней прошло со времени нашего прибытия; войско, распределившись наконец по домам и расселив солдат по казармам, слегка отдохнуло и отъелось, а также получило указания, что, собственно, и когда надлежит делать. Такого мелкого человека, как я, никто не приглашал на советы — даже маленькие, какие собирал сир де Куси среди своих рыцарей. Так что я использовал время для прогулок по городу и не пропустил ни одной обедни (правда, на утреню просыпался не всегда. Честно скажем — почти никогда).

Через несколько дней после нашего прибытия случилось событие, весьма обрадовавшее весь крестоносный город. Вернулся из плена барон Бушар де Марли. Тот самый, что просидел более года в темнице замка Кабарет (не так уж далеко от Каркассона, со стен вдалеке видать, если смотреть на север, в сторону Монтань-Нуар: этакий толстый шип на скале, называется «Голова Овна» — почему голова, и почему овна, совершенно непонятно.) Владетель этого самого Кабарета, седой старик, пронаблюдал из окон замка подход нашей длинной армии, испугался прибавления в стане опасных соседей и решил откупиться, пока не поздно. Лестно это было нашим рыцарям, даже мой брат, помнится, на радостях смеялся вместе с Альомом, встретившись с закадычным недругом случайно возле лавки: ишь ты, едва стоило прибыть войску, а его все уже боятся! И правильно боятся, помнят, видно, франкскую силу!

Мессир Бушар прибыл со свитой из троих перепуганных чернявых экюйе, на толстенном гнедом иноходце, в новой одежде. Это все подарки старика сеньора Кабарета, который надеялся, что за возвращение Бушара ему разрешат сидеть и дальше в замке на скале. И разумно поступил сеньор Пейре-Рожер (так его звали, кабаретского): граф Монфор, все говорили, уже было наметил его замок одной из первых целей. Но мессир Бушар слово свое держал, выговорил для старого хитреца неприкосновенность. Вернулся он в субботу, на св. Лонгина, а на следующий день, в воскресенье, уже был в Сен-Назере и заказал пышную благодарственную мессу. Мы с братом тоже там были и видели мессира Бушара — на одной из передних скамей, рядом с графом Монфором, он сидел в синем бархате, поблескивала рыжеватая коротко стриженая голова — даже издали видно, что одежда свисает с него, как с пугала. Здорово худ был мессир Бушар, вряд ли его в плену хорошо кормили.

Тогда же я впервые видел графа Симона. Того самого Монфора. Паладина веры, которым, на моей памяти, лангедокские матери пугали детишек.

Признаться, я его тогда не разглядел — церковь была полна. Запомнил только, что не такой уж он великан ростом, как говорили — не выше моего брата, зато в плечах почти квадратный. Медвежья такая фигура, слегка сутулая, как у того, кто не вылезает из доспехов. Буроватые волосы на голове — тоже как медвежья шерсть. Наверное, дело в том, что у графа Симона были слегка коротковатые ноги, и он делался настоящим великаном, лишь поднимаясь в седло. Брат сказал, в жилах Монфорского графа — кровь Карла Великого. Что есть, то есть — пространство он собою умел заполнять; бедные кабаретские послы, приехавшие выговаривать волю для своего барона, и так-то были невелики, а ошую Монфорского графа совсем потерялись. Хотя ничего он им не говорил, даже не смотрел на них, чинно участвуя в богослужении. Странно то, что я так ни разу не слышал голоса графа Симона — его речи, обращенной к кому-то или лично ко мне; только в командах, только в боевом крике, когда все голоса мешаются в один-единственный зов, древний, как кличи первых двенадцати пэров, страшный, страшный…

Я всегда боялся большой войны, милая моя. Даже в те минуты, когда она завораживала меня, как большой ветер грозы — боялся. С какой бы стороны прилива не находился я, как бы ни становился им увлечен и в него вовлечен… А клич наш тогда был уже не «Монжуа», клич наш был — «Монфор».

Общался я в те дни по большей части с братом и все новости узнавал тоже от него. Как ни странно, я ни с кем не подружился: при каждом из рыцарей нашего отряда состояло иногда даже по несколько оруженосцев, но так как брат мой не дружил ни с кем из людей Куси, то и мне казалось неуместным общаться с кем-то как бы через его голову. Да мне и не хотелось — я в кои-то веки наслаждался, захватив брата в личное пользование.

Эд казался мне в те дни лучше всех на свете. Именно о такой жизни с братом я и мечтал все детство. Он много разговаривал со мною, как с равным, позволял есть и пить сколько угодно, рассказывал о том, что должен делать оруженосец во время боя — и не поучал, а скорее делился опытом. Иные рыцари, я знал достоверно, заставляли своих экюйе работать не меньше слуг и конюших — готовить на них, ходить за лошадьми, бегать за покупками, следить за огнем, содержать сеньорскую одежду в чистоте, едва ли не вшей у рыцаря давить… Мне же, при моем добром и весьма неприхотливом брате (неряхой возлюбленный мой Эд всегда был даже более, чем я сам) не приходилось делать почти что ничего. «Пока можно, братец, отъедайся, отсыпайся и гуляй, — говорил он, хлопая меня по плечу. Лапа у Эда всегда была широченная и крепкая, но мне, не избалованному лаской, его дружеские тычки казались сущим блаженством. — Начнется поход — тогда набегаешься, а пока отдыхай. Все, что от тебя здесь требуется — это оружие содержать в порядке». До начала похода оставались считанные деньки, ожидали только прибытия с севера крестоносных проповедников с войском — а они, как сообщали каждый вечер герольды в Святом Назарии, были уже на подходе со стороны Бордо. К нам как-то раз заходил мессир Ален де Руси, нынешний сеньор замка Терм, прибывший к своему графу Монфору по каким-то делам. Мессир Ален, наш родич, носивший наше родовое имя, считал своим долгом участвовать в судьбе Эда после смерти отца, и хотел проверить, хорошо ли нас устроили. Он выпил с Эдом, придирчиво осмотрел его лошадей (брат мой топтался у него за спиной и краснел от напряжения — хотелось выглядеть достойно в глазах такого знаменитого воителя.) Я страшно смущался нашего гостя — тот отдаленно напоминал мессира Эда как внешностью, обилием рыжеватых волос на голове и на руках, так и манерою садиться посреди комнаты на единственный стул и заполнять ее всю без остатка. Однако мессир Ален казался добр к нам, потрепал меня по щеке, узнав мое имя, и оставил нам немного денег на походные нужды. Звал также, когда сеньор Куси соберется домой, нас оставаться под его началом и пополнить рыцарский гарнизон области Термене.

Там чудо как хорошо, в Термене, восторженно сказал мне брат. Замок Терм — скала в скале, взять совершенно невозможно, это просто чудо Господне, что мы оттуда провансальцев вышибли. Вильруж — тоже оплот крепкий, не деревня — сплошная стена шириной с две каркассонских, и донжон дай Бог всякому. Осядем в Термене, братец, вместе с мессир-Аленом заделаемся тутошними баронами, если живы будем!

Посещение нашего домика одним из первых баронов Монфора снискало нам несколько больше уважения в глазах двух братьев, Пьера и Лорана Рыжего, деливших с нами кров и конюшню. Один из них даже снизошел до того, что занял у Эда — рыцаря еще зеленого и не умеющего отказывать в деньгах собратьям по оружию — двадцать су «до первой хорошей добычи». Каковая, судя по растущему в городе Каркассон напряжению, ожидалась быть не так уж и нескоро, самое позднее — к Пасхе.

Я послушно промаслил кольчугу брата и свой простенький доспешек подправил — это была кожаная куртка со стальными пластинами, не ахти что, но для маленького и легкого оруженосца вроде меня и того много. «Заработаем в Лаворе — тебе тоже хауберт справим», обещал мне Эд. Лавором назывался замок — не слишком большой, но и не бедный — ожидавший нас на пути к Тулузе; в нем рассчитывали взять добычу деньгами и фураж, а также устроить постоянную ставку для набегов на столицу. Я кивал, стараясь казаться довольным; а на самом деле никак не мог поверить, что наша жизнь станет чем-то еще, кроме прекрасного бездействия, ожидания, когда можно не думать ни о чем и каждый вечер засыпать сытым, в тепле, под одной крышей с братом. О войне я не знал ровным счетом ничего. Ни в земли Термене, ни в лаворский заработок с хаубертом как-то не верилось; я чувствовал себя скорее пилигримом, отдыхающим перед дальней дорогой в какой-нибудь Санто-Яго де Компостелла. Тем более что мы находились почти что на одной из четырех дорог Святого Иакова — той, что берет начало из Арля.