Секрет Жавотты - Альфред Мюссе

Уже совсем стемнело; разразилась гроза. Г — жа де Бервиль, сидевшая, по своему обыкновению, за пяльцами, поглядывала то на стенные часы, то на окно, по которому хлестал дождь. Прошло томительных полчаса, и старушка начала беспокоиться.

Куда девался твой брат? — спрашивала она Армана. —

Немыслимо, чтобы в этот поздний час, да еще в ненастье, он так долго задержался в пути; с ним, наверно, что‑нибудь случилось, я вышлю кого‑нибудь ему навстречу.

Это лишнее, — отвечал Арман, — клянусь вам, ему так дее хорошо, как нам с вами, если не лучше: убедившись, что дождь зарядил надолго, он, наверно, остался ужинать где‑нибудь в кабачке в Нуази, покамест мы здесь дожидаемся его.

Гроза все усиливалась, время тянулось нестерпимо долго; устав ждать, сели за стол, но обед прошел в тоскливом молчании. Арман хоть и упрекал себя в том, что понапрасну, как ему думалось, оставляет мать в мучительном неведении, но был связан своим обещанием. Со своей стороны, г — жа де Берврль видела по лицу сына, что он волнуется; Причины его беспокойства она не могла себе уяснить, но оно было заметно. Зная, с какой нежностью и с каким доверием к ней относится Арман, г — жа де Бервиль понимала, что если уж сын ведет себя так скрытно, значит иначе он не может. В чем же тут дело? Это ей было неизвестно, но она уважала его молчание, как оно ни тяготило ее. Изредка она с опасливым, почти что умоляющим видом поглядывала на него, а затем снова молча прислушивалась к раскатам грома, порою вздыхая и пожимая плечами. Она делала над собой огромное усилие, чтобы казаться спокойной, но руки у нее дрожали. Время шло, и Арман все сильнее сомневался в том, хватит ли у него твердости сдержать слово. Пообедав, он не решился встать со своего места; мать и сын долго еще сидели, облокотясь о стол, с которого слуга давно уже убрал посуду; они понимали друг друга, без слов.

Часов около одиннадцати горничная баронессы принесла подсвечники. Г — жа де Бервиль пожелала сыну спокойной ночи и удалилась в свою спальню, где принялась читать положенные молитвы.

«Что же, в самом деле, вытворяет этот сумасброд? — спрашивал себя Арман, снимая, прежде чем лечь в постель, свои охотничьи доспехи. — Ничего страшного, надо думать. Строит глазки госпоже де Вернаж, скрепя сердце переносит внушительное молчание Ла Бретоньера. Да полно, так ли это? Мне думается, в этот час Ла Бретоньер уже в коляске, катит на ночь к себе домой. Правда, возможно, что и Тристан в пути, — но в этом я все же сомневаюсь; дорога неважная, в проливной дождь трудно ехать верхом. С другой стороны, в Ренонвале — превосходные кровати, и особа столь учтивая, как маркиза, может, разумеется, приютить капитана, которого застигло ненастье. Приняв все во внимание, надо полагать, что Тристан вернется только завтра. Это весьма досадно по двум причинам: Ео — пер- вых, это волнует матушку, а во — вторых, найти пристанище у соседки — опасное дело; ночь под кровом хорошенькой женщины— самый что ни на есть дурной советчик; ведь никогда не спишь спокойно в доме людей, о которых грезишь наяву, а нередко там даже совсем не спишь. Что будет с Тристаном, если он по — настоящему полюбит эту кокетку? У него пылкости хватит на двоих — тем хуже. Ей легко будет его одурачить, быть может слишком легко — на это вся моя надежда: она решит, что невелика честь провести такого порядочного человека…»

— А в конце концов, — сказал себе Арман, туша свечу, — пусть возвращается, когда ему угодно; он парень красивый, храбрый, он отлично вышел из трудного положения под Константиной, выйдет и в Ренонвале.

Весь дом давно уже спал, всюду царила глубокая тишина, как вдруг с дороги донеслось цоканье копыт. Было около двух часов пополуночи; чей‑то властный голос крикнул: «Откройте!» — и пока конюх с трудом, одну за другой, приподымал тяжелыг железные перекладины, чтобы открыть ворота, собаки, по своему обыкновению, принялись жалобно скулить. Арман, спавший крепчайшим сном, внезапно пробудился и увидел перед собой брата, закутанного в плащ, с которого струилась вода; в руке Тристан держал зажженную свечу.

— В какую пору ты явился! — воскликнул Арман. — Сейчас либо очень поздно, либо очень рано!

Тристан подошел к брату вплотную, стиснул его руку и дрожащим от бешенства голосом сказал:

— Ты прав, она последняя из женщин; никогда больше я с ней не увижусь.

Затем он круто повернулся и вышел из комнаты.

II

Сколько Арман ни расспрашивал, сколько ни уговаривал Тристана, тот никак не пояснял брату странных слов, произнесенных им тотчас по возвращении. На другой же день Тристан объявил матери, что ему нужно побывать по своим делам в Париже, и отдал соответствующие распоряжения; он намеревался уехать в тот же вечер.

— Согласись, — говорил ему Арман, — что ты поступаешь со мной довольно бесцеремонно: ты открыл мне половину своей тайны, а остаток нежданно — негаданно увозишь с собой. Что мне подумать об этом внезапном отъезде?

— Все что захочешь, — ответил Тристан с таким равнодушным видом, что Арману его спокойствие могло показаться и не напускным. — Не ломай себе голову понапрасну. Что правда, то правда! Я вспылил из‑за пустяка, повздорил, потому что мое самолюбие было задето, разобиделся — называй это, как тебе угодно. Ла Бретоньер наводил на меня тоску, маркиза была в дурном расположении духа, гроза действовала на меня раздражающе; я поехал домой, сам не зная почему, и говорил с тобой, лтлавая себе отчета в своих словах. Если ты уж очень хо-'

11С» ^ / о О л чешь, я тебе признаюсь, что между мной и маркизои прооежал холодок, но при первом же случае ты увидишь, что мы по — преж- нему друзья.

Превосходно, — ответил Арман, — но вчера, когда ты сказал мне: «Она — последняя из женщин», ты не говорил загадками. Дурное расположение духа тут ни при чем. Случилось что‑то такое, о чем ты умалчиваешь.

— А что, по — твоему, могло со мной случиться? — спросил Т ристан.

Арман потупился и ни слова не проронил в ответ; он понял, что при подобных обстоятельствах, если брат упорно молчит, — любое предположение, даже высказанное в шутку, легко может показаться оскорбительным.

Около полудня к замку Клиньё подъехала открытая коляска, из которой выпрыгнул мужчина низенького роста, непривлекательной наружности, довольно неуклюжий, не в меру расфранченный; он сам опустил подножку и помог сойти рослой, красивой женщине, одетой просто и со вкусом. Это г — жа де Вернаж и г — н Аа Бретоньер приехали с визитом к баронессе. Пока они подымались по ступенькам крыльца, на котором их ждала г — жа де Бервиль, Арман внимательно и не без удивления следил за выражением лица Тристана. Но тот взглянул на него с улыбкой, как бы говорившей: «Ты видишь, все по — старому».

И в самом деле, оживленный тон беседы, завязавшейся между Тристаном и маркизой, их холодная, но непринужденная учтивость в обращении друг с другом — все, казалось, свидетельствовало о том, что накануне не произошло ничего необычайного. Маркиза подарила г — же де Бервиль, очень любившей птиц, гнездо с выводком малиновок; Ла Бретоньер привез его в своей шляпе. Все, хозяева и гости, пошли в сад полюбоваться вольером. Ла Бретоньер, разумеется, предложил руку г — же де Бервиль; ее сыновья шли рядом с г — жой де Вернаж. Она казалась более веселой, чем обычно, и, нимало не Щадя кустиков самшита, окаймлявших куртины, часто отходила то вправо, то влево от дорожки, чтобы рвать цветы. Связывая их в букет, она как бы невзначай спросила:

— Ну что, господа, когда поедем на охоту?

Арман так и знал, что в ответ на ее вопрос Т ристан объявит о своем отъезде. И действительно, он сообщил об этом самым спокойным тоном, но в то же время не отрывал от маркизы пронизывающего взгляда, в котором сквозили и враждебность и вызов. Она, казалось, не обратила на это никакого внимания и даже не спросила, когда он рассчитывает вернуться.

— Значит, — продолжала она, — вы, господин Арман, будете единственным представителем семьи де Бервиль, которого мы увидим в Ренонвале, — я полагаю, что вы приедете. Ла Бретоньер уверяет, что в подзорную трубу моего лесника он обна ружил какого‑то необыкновенного кабана, обросшего шерстью, как птица — перьями.

— И вовсе это не кабан, — возразил Ла Бретоньер, — а разновидность китайской свиньи: она совершенно черная, так называемой тонкинской породы. Когда эти животные убегают со скотного двора и привыкают к жизни в лесу…

— Тогда, — перебила его маркиза, — они дичают, и от питания желудями у них по обе стороны рыла вырастают клыки…

— Совершенно верно, — ответил Ла Бретоньер, — правда, это наблюдается не в первом и даже не во втором поколении. Но с меня достаточно того, что этот факт доказан, — прибавил он с самодовольным видом.

— Несомненно! — подхватила маркиза. — И если бы человек вздумал взять пример с особ тонкинской породы и поселиться в лесной чаще, то у его внуков на голове непременно выросли бы рога. А из этого следует, — закончила она, легонько хлопнув Тристана по руке своим букетом, — что корчить из себя дикаря — большая ошибка; это никому не идет на поль. зу.