Талисман - Александр Хлебников

Я слышал голос самого Пушкина — сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий…

Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:

Желаю славы я, чтоб именем моимТвой слух был поражен всечастно, чтоб ты мноюОкружена была, чтоб громкою молвоюВсе, все вокруг тебя звучало обо мне…

Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:

— Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.

Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:

О нет, мне жизнь не надоела,Я жить люблю, я жить хочу,Душа не вовсе охладела,Утратя молодость свою.Еще хранятся наслажденья,Для любопытства моего,Для милых снов воображенья…

— А сейчас, — предупредил Ардальон Иванович, — вы услышите не стихи…

Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:

«Что делать? Драться?.. А если — меня? Как же Наташа, дети, долги?.. Простить? Нет! Выход один — дуэль».

Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:

«Браво!»

Я догадался — это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.

Затем мерное похрустывание, и словно виновато:

«Грустно тебе нести меня?»

Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.

Гарин вдруг с силой сжал мою руку:

— Слушайте как можно лучше!

Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:

«Рукопись… десятой… „Онегина“… В тайнике, там, где… Исполни…» — Шепот угас.

Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:

«Прощайте, друзья мои…»

Я вспомнил — так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.

И последним, как легкий, едва различимый выдох, через бездну столетия до нас донеслось:

«Кончена… нет, я говорю — жизнь кончена…»

Ардальон Иванович отвернулся к окну:

— В четвертый раз — а не могу спокойно…

А я был потрясен не только словами поэта, но и его сенсационным признанием. Ведь считалось, что в октябре 1830 года в Болдине Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина». А он, оказывается, надежно спрятал ее, и рукопись, быть может, цела?!

Но, пожалуй, и не могло быть иначе. Разве мог Пушкин уничтожить главу, в которой запечатлен политический портрет эпохи? Конечно, он постарался сделать все, чтобы спасти ее, сохранить для потомков. Но где искать рукопись?

— Ардальон Иванович, нельзя ли сделать так, чтобы целиком услышать всю фразу Пушкина о тайнике?

— Над этим я и бьюсь, но увы, пока безрезультатно.

— А если пойти по другому пути? Как вы считаете, с кем из друзей говорил Пушкин о рукописи?

— Трудно сказать, многие прощались с ним. Во всяком случае тот, кому поведал Александр Сергеевич свою великую тайну, сохранил ее свято. Я проверил по воспоминаниям современников — нигде даже намека о разговоре по поводу тайника… А по-вашему, кому мог довериться Пушкин?

— Скорее всего — Владимиру Ивановичу Далю, — перебрав все варианты, сказал я. — Но нам это ничего не даст.

— Ошибаетесь, — возразил Гарин. — Даль тоже носил перстень с изумрудом…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});