Бой без выстрелов - Леонид Бехтерев

— Николай Николаевич, как вы посмотрите на такое дело. Больница, если мы не эвакуируем раненых, может существовать только с помощью населения. Но с приходом фашистов в городе наступит голод. Я полагал бы, что не надо жечь продовольствие, лучше раздать его населению. Это продовольствие вернется потом в больницу, раненым. Только можно ли это? Ведь я знаю директиву: уничтожать все, ничего не оставлять врагу.

— А мы врагу и не оставим. Мысль ваша правильная: раздадим и предупредим, чтобы прятали надежно.

* * *

Начальник продовольственного снабжения госпиталя Илья Данилович Утробин впервые за трое суток спал дома — из госпиталя все, что можно, эвакуировано, раненые погружены в эшелоны. Жена и дочь готовятся в дорогу — завтра двинут в горы.

Выспался Утробин хорошо. Утром позавтракал и стал собираться. Вытащил из ящика стола картонную папку, завязанную белыми тесемками, — здесь хранились все нужные бумаги. Разворачивая пожелтевшие листы, многие из которых уже протерлись на сгибах, Утробин перебирал свою жизнь. Вот давнее письмо однополчанина Шугаева. Встретился с питерским слесарем пулеметчик Утробин в 9-м Российском полку 3-й Кавказской дивизии на Румынском фронте. Шугаев и его друг Максимов были первыми большевиками, которые помогли ему найти путь в жизни. После Февральской революции он член полкового комитета. Вот отпускное удостоверение — с ним приехал в родные места в ноябре 1917 года. Тогда же с другими фронтовиками создал Совет крестьянских депутатов. Отряд Красной гвардии в сорок штыков, которым командовал Утробин, громил контрреволюционные банды.

В особой пачке — документы героических лет гражданской войны на Северном Кавказе: командир роты в партизанской дивизии, командир летучего пулеметного отряда. Бои на Северном Кавказе, в Азербайджане, Армении, Грузии. Из степей, через горы и ущелья Закавказья пришел Илья Утробин в Батуми. Вот дорогой сердцу мандат делегата Первого всегрузинского съезда Советов… В суровые годы в тяжелой борьбе с врагами закалялся солдат революции. В 1920 году он стал членом Коммунистической партии, ее бойцом. Трудные годы восстановления, строительство колхозов, хозяйственная работа…

— Данилыч, думаешь собираться али нет? — окликнула его Елена Николаевна.

— Собираюсь, собираюсь, мать. За мной дело не станет…

— Одурела, Илюша, совсем я… Ума не приложу, что брать…

— Бери, без чего обойдись нельзя. Бельишко, там, обувь, одежку… Может, и зимовать не дома придется.

— А остальное?

— Не повезем же черепки. Не до них! После победы заведем… Ну, не плачь же…

— Линейка когда приедет? — спросила Елена Николаевна.

— Должна бы по времени и подъехать. Чего задерживается? — недоумевал Утробин.

Солнце поднялось высоко, а линейки не было. Утробин собрался дойти до госпиталя, поторопить, но не успел. Запыхавшись, вбежал санитар.

— Товарищ… Утробин… вас в… госпиталь… требуют… срочно…

Каждое слово он отделял глубоким вздохом.

Не расспрашивая, Утробин схватил фуражку и выбежал на улицу.

После ухода мужа Елена Николаевна устало опустилась на диван и закрыла глаза. Дочь Паша, думая, что мать уснула, ходила тихо, еще и еще раз вспоминая, не оставила ли чего крайне необходимого.

Уже давно перевалило за полдень, когда вспотевший от быстрой ходьбы Утробин забежал домой. К нему кинулись жена и дочь.

— Едем же! Время теряем…

— Остаюсь… Ехать нельзя… А вас захватит военная полуторка. Уговорил… Двоих возьмут.

— А ты, Илюша?

— Надо оставаться. Поверь, Лена, иначе не могу. Раненые не отправлены… На вокзале такое творится!

— Илюша, пусть едет одна Паша. Я остаюсь…

— Уезжай, родная. — Утробин обнял за плечи жену. — Мне спокойнее, если ты в безопасности.

— Нет… Паша, — обратилась мать к дочке, — ты все свое в один чемодан сложила?

— Да, мама…

Утробин обеспокоенно взглянул на ходики, что мирно и не спеша отбивали шаги времени.

— Прощайся, мать, с Пашей. Пора!

Грузовик стоял около магазина. Утробин с трудом втиснул в кузов Пашин чемодан, подсадил плачущую дочку, так и не успев поцеловать ее. Помахал ей и, надев фуражку, скорым шагом отправился в госпиталь.

* * *

Утром в эшелонах уже знали, что главная магистраль перехвачена немцами и раненых вывозить некуда. Люди понимали, что им грозит: несколько гитлеровских автоматчиков смогут расстрелять два эшелона безоружных раненых. Даже и автоматчиков не надо, достаточно двух факельщиков — подожгут вагоны, и беспомощные пассажиры задохнутся в дыму, сгорят заживо.

Те, кто мог двигаться, ползком, перекатываясь с боку на бок, подбирались к дверям вагонов и выбрасывались на рельсы, на асфальт перрона. Проклятия, стоны, крики раздавались со всех сторон. Равнодушное солнце, вставшее из-за гор, ярко освещало эту горькую картину. Оно поднималось все выше, припекало сильней, увеличивая страдания раненых.

Одна за другой на вокзале стали появляться женщины. Их вело сюда не любопытство, а беспокойство за судьбу раненых, которых они любовно и самозабвенно выхаживали в госпиталях с первых дней войны.

То, что увидели женщины на станции, сразу заставило их забыть личные тревоги и заботы. Раненым нужна теплота сердца, отзывчивость души, нежность рук. Таково уж женское сердце: увидит одного — пожалеет всех…

Анна Матвиенко, сестра-хозяйка госпиталя, встретила на станции знакомых по госпиталю.

— Аня, дай пить, — просили они.

Матвиенко с солдатской фляжкой бросилась к водопроводному крану. Выпустив тонкую струйку, кран стал хрипеть тяжело, с присвистом, как астматик. Анна ждала, ловила в горлышко редкие капли. Но вот кончились и капли. Кран перестал хрипеть и затих.

Передав раненым фляжку с небольшим количеством воды, Матвиенко побежала в госпиталь. По дороге позвала соседку Зою Завадьеву. Обе возвратились с полными ведерными чайниками и стали поить людей из рожков. На перроне, у вагонов, везде, где были раненые, сновало уже много женщин. Кто ведром, кто кофейником или миской носили воду из ближайших родников.

Не столько холодная родниковая вода, сколько душевное участие женщин ободрило раненых. Исчезло ощущение заброшенности, появилась надежда на спасение.

На станцию пришла и врач Лидия Григорьевна Тарасова. Ее поразило положение раненых. Она тотчас бросилась домой, чтобы принести все, что было у нее из пищи и медикаментов. Уже выходя с кастрюлькой и пакетом, Лидия Григорьевна натолкнулась на соседку, медсестру госпиталя Жанну Роеву. Мягкая, неизменно вежливая, Тарасова сейчас жестко бросила соседке:

— Дома сидите? А на станции раненые мучаются.

— На станции? Разве их не отправили? — удивилась Роева.

— Не отправили! — И побежала со двора.

Молва о том, что эшелоны не отправлены, что раненые на станции, распространилась по городу. Женщины наспех собирали кошелки и сумочки с едой. Несли на вокзал все, что было под рукой, — помидоры и огурцы, фрукты, кусок вареного мяса, блюдечко творогу, стакан сметаны, бутылку молока…

Напоив и накормив раненых, женщины задумались: что же дальше? Кто-то подхватил носилки и понес раненого в прохладное здание театра. Пример был подан. Никто не давал распоряжений, никто не командовал, а женщины уже бежали в вагоны за порожними носилками, клали на них раненых и несли в помещение театра. А здесь уже распоряжалась пожилая медицинская сестра, знавшая многих жительниц города:

— Не так, Маша, ставишь. Тут же проход должен быть…

— Этого, Ксеничка, несите в дальний угол. Ему нужна немедленная помощь.

Возвратившись на станцию, Лидия Григорьевна на некоторое время растерялась. Смотрела на раненых, на побуревшие от крови перевязки, сломанные лангетки, слушала стоны и не знала, что же ей делать. Но постепенно оцепенение проходило. Она не представляла всей сложности обстановки, которая сложилась в этом районе. Но одно было ясно: многие нуждались в срочной помощи. Если эшелоны уйдут даже через три-четыре часа, то все равно этих раненых нельзя отправлять, не оказав им немедленную помощь. Понимала она и другое: на вокзале, где пыль и грязь, раны открывать опасно. Требовались стационарные условия. В здании театра, куда начали переносить людей, операционную тоже скоро не развернешь.

Лидия Григорьевна решила направлять раненых в санаторий имени Пирогова, где палаты и оборудование позволяли разместить больных и быстро оказать им помощь. Многих местные жительницы разобрали по квартирам — лишь бы укрыть от гитлеровцев, которые вот-вот могли нагрянуть в город. Все понимали, как это опасно. Обнаружив раненого бойца в доме, фашисты не помилуют. Но никто не думал об опасности. Раненых укрывали и принимали всюду как самых близких, родных людей, которым в доме и лучшее место и самый вкусный кусок.