Тесей. Бык из моря - Рено Мэри

Наша область мира от века посвящена колебателю земли; юношам часто пели о его деяниях. Даже брод, как гласили слова гимна, был его творением: Посейдон топнул ногой в проливе, и море ушло, а потом вернулось, чтобы затопить равнину. В те времена через пролив проходили корабли. Одно из пророчеств обещало, что наступит день, бог ударит в пролив своим трезубцем и дно его вновь опустится.

Мы шли между двумя рядами юношей, и дед мой присматривался к ним, разыскивая взглядом годных в воины. Но я смотрел только вперед, где посреди священной поляны сам царь-конь невозмутимо брал траву с треножника.

В этот последний год его укротили – не для работы, а ради нынешнего празднества, а в тот день с утра ему дали дурманящих трав. Но даже не зная этого, я не был удивлен тем, как невозмутимо он относится к окружающим его людям, ведь истинный царь, учили меня, должен принимать поклонение с достоинством.

Святилище украшали сплетенные сосновые ветви. Летний воздух был пропитан смолой, цветами и благовониями, еще пахло потом – от коня и юношей – и солью от моря. Увенчанные сосновыми венками, жрецы вышли вперед, чтобы приветствовать моего деда, верховного жреца бога. Старый Каннадис, борода которого была столь же бела, как и челка царь-коня, положил руку на мою голову и закивал улыбаясь. Мой дед поманил к себе Диокла,[9] моего любимого дядю, рослого молодого человека восемнадцати лет, облаченного в шкуру убитого им же самим леопарда, переброшенную через плечо.

– Пригляди за мальчиком, – сказал дед, – пока он не понадобится нам.

– Да, повелитель, – ответил Диокл и отвел меня на ступени святилища, поодаль от места, где стоял с друзьями. На одном из пальцев у него было кольцо – золотая змея с хрустальными глазами, а волосы перехватывала пурпурная лента. Дед мой получил его мать в награду, придя вторым в состязании колесниц в Пилосе, и всегда высоко ценил ее; во дворце она была самой лучшей вышивальщицей. Веселый и отважный Диокл позволял мне ездить верхом на своем волкодаве. Но сегодня он глядел на меня без радости, и я подумал, что мешаю ему.

Старый Каннадис принес деду венок из сосновых ветвей, перевязанных шерстью, – украшение заготовили заранее, но отыскали не сразу. В Трезене всегда бывает какая-нибудь заминка, не то что в Афинах, где все идет гладко. Царь-конь брал траву с треножника и отгонял мух хвостом.

Кроме этого, поставили еще два треножника: на одном была чаша с водой, на другом – с уже разбавленным вином. В первой чаше мой дед омыл руки, а молодой служитель их вытер. Царь-конь поднял голову от еды, и они с дедом как будто бы переглянулись. Дед положил руку на белую морду коня и сильным движением пригнул ее; голова опустилась, а затем поднялась мягким толчком. Склонившись ко мне, Диокл произнес:

– Видишь, он согласен.

Я поглядел на Диокла. В этом году борода его стала вполне заметной, если смотреть против света. Он продолжал:

– Хорошее предзнаменование. Будет удачный год.

Я кивнул, считая, что цель обряда достигнута и мы сейчас отправимся домой. Но дед мой рассыпал по спине коня зерно с золотого блюда, а потом, взяв блестящий полированный нож, срезал прядь с гривы. Часть ее он отдал Талосу, стоявшему рядом, еще часть – одному из знатных людей. Потом он повернулся в мою сторону и поманил. Рука Диокла подтолкнула меня вперед.

– Ступай, – прошептал он, – ступай и прими.

Я шагнул вперед под шепот мужчин и любовное воркование женщин. Мне уже было известно, что сын дочери царицы стоит выше детей дворцовых женщин, но раньше я никогда не замечал этого. И теперь решил: подобная честь оказывается мне потому, что царь-конь – брат мне.

В руку мою легли пять или шесть крепких белых волосков. Следовало бы поблагодарить деда, однако я ощущал в нем царственное величие, торжественное, словно священный дуб. А посему, подобно прочим, лишь молча приложил кулак с волосами ко лбу. Потом я вернулся на свое место, и Диокл сказал:

– Молодец.

Дед развел руки и призвал бога, именуя его колебателем земли, собирателем волн, братом царя Зевса и супругом Матери Део, пастырем кораблей и конелюбивым. Я услышал ржание, доносившееся из-за сосновой рощи, где стояли колесницы с упряжками, готовые выкатить на ристалище, дабы почтить бога. Царь-конь поднял благородную голову и ответил им негромким ржанием.

Молитва оказалась долгой, и я отвлекся, но наконец по интонации понял, что сейчас все закончится.

– Да свершится все, владыка Посейдон, по молитве нашей, и прими же от нас сие приношение.

Дед протянул руку, и кто-то вложил в нее огромный нож мясника с остро заточенной блестящей кромкой. Рослые мужи сжимали в ладонях веревки из бычьих шкур. Дед опробовал лезвие и, словно в колеснице, расставил ноги.

Удар вышел отменным. Я и сам, когда все Афины смотрят на меня, бываю доволен, если получается не хуже. Но тот удар я помню до сих пор. Помню, как, учуяв свою погибель, конь взвился на дыбы, увлекая мужей, будто бессильных мальчишек, как открылась на белом горле кровавая рана, распространяя теплый противный запах; как погибла краса, иссякла отвага, отхлынула сила; как горевал я, когда он пал на колени и уронил светлую голову в пыль. Кровь эта, казалось, исторгла из груди мою собственную душу, словно бы проливало ее мое сердце.

Я ощущал себя новорожденным, покоившимся в материнском лоне и вдруг извергнутым туда, где его пронзает насквозь холодный воздух и яркий свет слепит глаза. Но между мною и матерью, стоявшей среди женщин, содрогался в крови поверженный конь, а возле него возвышался дед с обагренным ножом в руках. Я поднял глаза – Диокл, непринужденно опершись на копье, наблюдал предсмертные судороги коня. Лишь пустые глазницы в леопардовой шкуре и сверкающий взор золотой змеи встретили мой взгляд.

Дед зачерпнул вина из чаши с приношением и вылил его на землю. Мне показалось, что из руки его хлынула кровь. Запах дубленой шкуры на щите Диокла смешивался с испарениями его мужского тела и сливался в моих ноздрях с запахом смерти. Дед отдал кубок служителю и поманил меня. Диокл переложил копье в другую руку и взял меня за руку.

– Пошли, – сказал он. – Отец зовет тебя. Сейчас ты примешь посвящение.

«Такое же, как царь-конь», – подумал я.

Яркий день померк перед моими глазами, ослепленными слезами горя и ужаса. Диокл повернул щит на наплечной перевязи, прикрыл меня им, как домиком из шкуры, и утер мои слезы жесткой молодой ладонью.

– Веди себя как подобает, – сказал он. – На тебя смотрят. Ну же, разве ты не воин? Это же просто кровь. – Он отвел щит, и я увидел, что глаза всех устремлены на меня.

Увидев обращенные ко мне взгляды, я сразу пришел в себя. «Сыновья богов ничего не страшатся. Теперь они узнают это – что бы ни случилось». И хотя в душе моей было темно, нога сама собой сделала шаг вперед.

И тут я услыхал звук прибоя в своих ушах – ритм и волну, поднимающую и несущую меня. В тот день я впервые услышал ее.

Я шагнул, покоряясь волне, которая словно проломила передо мной стену, и Диокл повел меня вперед. Во всяком случае, я знаю, что меня вели – был ли то мой дядя или же бессмертный, принявший его обличье, как умеют делать боги. И я понял, что, оставшись один, более не одинок.

Дед погрузил свой палец в жертвенную кровь и начертил на моем лбу трезубец. А потом вместе со старым Каннадисом отвел меня под соломенную крышу, покрывавшую священный источник, и опустил в воду положенное по обету приношение – бронзового быка с позолоченными рогами. Когда мы вышли наружу, жрецы срезали с поверженной туши долю бога, и запах горелого жира уже наполнял воздух. Но расплакался я наконец, лишь вернувшись домой, когда мать спросила:

– Ну, и как это было?

Уткнувшись между грудей, окутанных светящимися волосами, я рыдал, словно желая омыть свою душу водой. Она отвела меня в постель и попела, а когда я успокоился, молвила:

– Не печалься о царь-коне, он отправился к Матери Земле,[10] породившей всех нас. У нее тысячи тысяч детей, и она знает каждого. Здесь для него не было достойного ездока, а там она отыщет ему великого героя – сына южного солнца или северного ветра, который будет ему другом и господином; они будут мчаться целыми днями, не зная усталости. Завтра ты отнесешь богине дар для него, а я скажу ей, что он от тебя.