Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

Но теперь корчма Хамки представляла плачевное зрелище; давно уже доносились до него вести о близости неприятелей, но все еще было тихо; а потому и считалось это пустою сказкою. Наконец дня четыре назад, уже по закате солнца, услышал он стук у дверей, не предвещавший доброго; слез с кровати и, на цыпочках прокравшись к окну, с ужасом увидел отряд польских всадников, стоящий на дороге. Миролюбивое сердце его замерло; напрасно раздавались за дверью стуки и угрозы - он не мог отпереть: страх лишил его и языка и сил. Кончилось тем, что крючки и петли изменили его безопасности, дверь брякнула на крыльце, и три грозные усача с нагайками, как адские тени, явились в корчме с восклицаниями: "Жид, хлеба и денег!" Страшные слова сии и посыпавшийся по плечам Хамки град ударов пробудили его из оцепенения. Сначала он бросился было бежать, но в дверях четвертый молодец встретил его фухтелем; опамятовавшись еще более, он вспомнил свое убежище, кинулся опрометью под печь, но какой ужас поразил его, когда увидел, что отверстие занято чьим-то туловищем. Сарра в испуге захотела воспользоваться правом своего супруга: полезла и завязла. Что делать? Он, накинув на себя сюртук без локтей и без пуговиц, явился к гостям.

- Господа, - сказал он, - погодите, я вздую огня, подам горелки и попотчую чем могу.

- Давно бы так, проклятый жид, - загремело приветствие посетителей, поворачивайся же скорее!

Но зачем утомлять читателей печальными подробностями несчастия обитателей пустынной корчмы. Когда-нибудь муза Истории, - к слову сказать, не всегда беспристрастная, - извлечет их из забвения. Итак, корчма Хамки представляла, как выше сказано, плачевное зрелище. В ней не было уже ни капли горелки, ни куска хлеба; пол был разломан, перегородка обрушена. Грустный, полупомешанный корчмарь ходил как тень вдоль и поперек своего прежнего жилища по уцелевшим половым балкам и только поглядывал на Сарру, державшую на руках детей и сидевшую за печкой, на обрубке дерева, известном уже читателям. Глаза его, кажется, спрашивали ее совета: как бы достать сокровище, так искусно сохраненное, которое умели они не выдать даже под муками истязания; но возможности не представлялось, крыльцо и двор корчмы наполнены были польскими уланами; легко было возбудить в них подозрение и лишиться того, без чего жизнь была бы им нищенским бременем.

Уланы, расседлав лошадей, варили кашу под крытым двором корчмы; между ними не слышно было никакого буйства; офицер сидел на скамье за воротами и курил трубку; перед ним стоял, известный читателям, жестяных дел мастер Ицка Шмуйлович Варцаб, рассказывая, какие сокровища находятся в Смоленске под башнями и как русские поклялись защищать их до последней крайности; что есть два подземельные хода под Днепром, где лежат старинные польские оружия с незапамятных времен и прочее и прочее.

В сие время человек в черной венгерке с седыми усами подошел к офицеру и, поклонившись, сказал русским языком на польский манер, что господа желают поговорить с его благородием. Офицер встал, положил трубку, привел в порядок платье и пошел в сопровождении пригласителя.

На поляне сзади корчмы, под тению густого березняка лежали на ковре два человека: один был в монашеском одеянии, высокий, худощавый, с черными глазами, выразительными и блестящими, лет пятидесяти от роду; другой имел уже лет за шестьдесят; остаток бурных страстей жизни еще отсвечивал в его суровом взоре; он был огромного роста; бодрость и сила видны были во всех его движениях; тонкий суконный казакин оливкового цвета обрисовывал видный его стан; зеленый кожаный картуз с огромным козырьком покрывал его голову, седую как снег. К ним подошел польский офицер.

- Хозяин сей корчмы совсем разорен мародерами, господин офицер, - сказал монах, ласково протянув ему руку, - вы сами это видите, а потому я хотел бы взять его с собой до русского лагеря, а там он проберется в Смоленск к своим родным; надеюсь, что вы мне это позволите?

Открытый, величественный вид монаха и его благородный язык показывали в нем человека, принадлежавшего некогда к высшему кругу общества.

- Мне приказано повиноваться вам, святой отец, - отвечал офицер, - итак, вам остается приказывать.

- Будучи благодарен князю Понятовскому, - сказал монах, - за доверенность его ко мне, я вдвое благодарен ему за прекрасный выбор нам защитника; я уважаю вас, благородный неприятель, за вашу готовность на доброе дело. Позвольте же хозяевам корчмы собираться в дорогу, так чтоб люди ваши не беспокоили их прощанья с своими развалинами; по своему обряду они должны помолиться в уединении: пусть же все выйдут из их покоя.

Офицер удалился, обещав немедленно все это исполнить.

- Каких сцен мы свидетели, любезный Евгений, - сказал старик монаху, когда они по-прежнему вдвоем остались на лугу. - Наша Россия атакована Европою; мы видели бесчисленные полчища, дерзнувшие своевольно попирать священную землю, скрывающую прах отцов наших... - Он умолк, густые черные брови его нахмурились. - Я боюсь, - продолжал он наконец, - чтоб какое-нибудь новое непредвиденное препятствие не восстало на пути моем.

Монах встал, в выразительных чертах лица его вспыхнула досада.

- Друг мой, - сказал он, - ты на старости стал малодушен. Зачем тебе представлять все чудовищным, чтоб пугаться после самому; я давно замечаю, что ты упал духом. К чему ведет эта мрачность?.. Молись лучше!

Старик протянул руку к своему товарищу в знак примирения, встал и, сделав несколько шагов в сторону, действительно начал молиться, а монах вышел на большую дорогу.

Солнце уже закатилось; но запад, окруженный легкими, прозрачными облаками, пылал еще миллионами огней, в них разновидно отражавшихся. Великолепная природа, освеженная росой, пышно лелеялась, совершив торжество дня: так юная красавица, освободясь от душных праздничных одежд, ревниво сжимавших ее эластический стан, нежится в тайном полусвете будуара своего; полупрозрачная ткань облегает округлости ее обольстительных форм... Такая роскошь в ее положении, в ее беспорядке... она вся наслаждение, вся любовь... Прекрасна была она час назад в благоухающей зале, в огне искусственного дня, на прозрачном паркете, отливавшем яркие гирлянды ее платья... но прекраснее она теперь, в этой лени, в этой упоительной неге, этой неограниченной, всемогущей прелести!

Наконец лесистые окрестности корчмы, мало-помалу потухая, слились и потонули во мраке; бледный купол безоблачного неба еще был светел, но земле не сообщал уже лучей своих; по лесу пробегали однозвучные приливы ветра, и изредка раздавался сомнительный шелест и треск, заставлявшие высланных на дорогу сторожевых вслушиваться, подкрадываясь к самой опушке кустарников, подобрав ножны и наблюдая глубочайшее молчание. В корчме погасили огонь; утомленные солдаты дремали подле коней; офицер уснул на плаще подле крыльца; два путешественника наши спали на ковре, где прежде сидели; у ног их лежал слуга и сквозь сон курил давно погаснувшую трубку; только за заднею стеною корчмы слышен был шепот хозяев, которые, пользуясь покровительством монаха, с помощью знакомца Мошки, достав из таинственной колоды свое сокровище, тихонько впрятывали его в замшаный кошелек, который зашили потом, ощупью, под платье жидовки.

Небо уже погасло совершенно; жиды уснули; все, кроме двух сторожевых, спали мертвым сном, закутавшись от холода кто чем мог, ибо офицер не позволил людям своим развести огня, как они желали, из опасения, чтоб на свет не назвать к себе гостей: он слышал, что русские разъезды успевали таким образом захватывать многие отдельные партии фуражиров врасплох там, где вовсе не подозревали близости неприятеля.

Восход луны скоро осветил спящую пустыню леса и уединенную обитательницу оной, дотоле веселую корчму Хамки, с ее высокою крышею и огромной белой трубой посредине. Широкая полоса тени легла вдоль правой опушки леса и сзади строения; полусонная смена вступила на часы вместо утомленных своих товарищей, которые, вложив сабли в ножны, завернулись в шинели и с сим вместе заснули. Уже было за полночь, но вестник сельского утра не пропел о том. Увы! Громогласный певец корчмы Хамкиной, красноперый петух, оглашавший некогда окрестности утренним своим голосом, при первом еще набеге на мирное жилище его, в самую полночь был захвачен на своем кикереку и съеден мародерами.

III

Ближайшая станция от Козин местечко Ляды, довольно большое селение, наполнено жидами, как и все вообще местечки в тамошнем краю. На другой день после описанного ночлега в корчме, около седьмого часа утра, сделалось какое-то особенное движение между обывателями местечка Ляд; на площади, чрез которую идет большая Смоленская дорога, чернелись мантии, сюртуки и шляпы евреев; судя по тесноте, похоже было на ярмарку, но лавки все стояли запертыми; да и до продажи ли чего-нибудь становилось в то смутное время: каждый начал помышлять только о своем спасении. Близкие в окрестностях наезды французских конных отрядов для фуражировки - а под сим благовидным предлогом и просто для грабежа - заставляли мирных жителей предчувствовать близкую всеобщую опасность. Богатейшие из них уже выехали в Смоленск, оставив дома свои на волю божию, а те, которые не могли выехать, старались укрыть пожитки свои от испытанной в околотках жадности неприятелей, не уважавших собственности гражданской. Уже за неделю пред сим срезывали в полях дерн, рыли ямы и в них засыпали землей свои драгоценности домашнего скарба.