Освобождение женщины - Урсула Ле Гуин

Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы — разве что сорняки в са— дике у кухни, — и я смотрела на них во все глаза. Матери пришлось дер— нуть меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полуле— жала в кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь ярком, что оно не уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого. У женщины были длинные блестящие волосы и такая же блестящая черная кожа. Мать подтолкнула меня, и я сделала все так, как она старательно учила меня: подойдя, опустилась перед креслом на колени и застыла в ожидании, а ког— да женщина протянула длинную, тонкую, черную руку с лазурно-голубой ла— донью, я прижалась к ней лбом. Далее предстояло сказать: «Я ваша рабыня Ракам, мэм», но голос отказался подчиняться мне.

— Какая милая маленькая девочка, — сказала леди. — И такая темная. — На последних словах ее голос слегка дрогнул.

— Надсмотрщики приходили? в ту ночь, — с застенчивой улыбкой сказала Йова и смущенно опустила глаза.

— В чем нет сомнения, — сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что человечес— кое создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную неж— ную руку и погладила меня по щеке и шее. — Очень, очень мила, Йова, — сказала женщина. — Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сю— да. Она уже принимала ванну?

Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела меня в первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на рас— топку очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела представления о жизни за пределами безы, женской половины Дома. Она жила в ней столь же замкнуто, как я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее пределами. Она никогда не обоняла навозные запахи, так же, как я никогда не видела цветов.

Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.

— Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, — сказала женщина.

— Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая? — она вопроси— тельно посмотрела на мать, которая шепнула: «Ракам». Услышав мое имя, мадам облизала губы. — Оно мне не нравится, — пробормотала она. — Такое ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее сегодня вече— ром, Йова.

У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее люби— мец умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не показа— лось странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала уди— вило, что больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.

Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне, натерла тело нежным светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче ее красного шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные указания, но видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова направи— лись в безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других крепостных женщин — пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комна— те, увешанной зеркалами, картинами и драпировками. Я не понимала, что такое зеркало или картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди Тазеу заметила мой испуг.

— Иди сюда, малышка, — сказала она, освобождая для меня место на сво— ей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. — Иди сюда и прижмись ко мне. — Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила ме— ня по волосам и ласкала кожу, пока я не успокоилась от прикосновения мягких теплых рук.

— Вот так, вот так, малышка Тоти, — говорила она, и наконец мы усну— ли.

Я стала домашней любимицей леди Тазеу Вехома Шомеке. Почти каждую ночь я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся, предпо— читал получать удовольствие в обществе крепостных женщин, а не с супру— гой. Порой миледи звала к себе в постель мою мать или другую женщину, помоложе, — когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала постар— ше, лет десяти или одиннадцати, и тогда мне позволяли присоединяться к ним — и учила, как доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви она предпочитала властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.

Кроме того, я обучалась искусству ведения дома и связанным с этим обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший го— лос. Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать тя— желую работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, ста— ла в Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восс— тавала против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни при— казывала миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила меня себе с помощью любви, которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал Милосерд— ную, что снизошла на землю. И не в образном смысле, а в самом деле. Я видела в ней какое-то высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.

Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была испытывать удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согла— сия, а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать ни малейшей симпатии к откровенному воплощению зла. Но я ровно ничего не знала о праве на отказ или о согласии. То были слова, рожденные свободой.

У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше меня. Он жил в уединении, окруженный лишь нами, крепостными женщинами. Род Вехома принадлежал к аристократии Островов, а те придерживались старомодных воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому были отрезаны от своих семей, откуда происходили. Единственное общество, где ей приходилось бывать, составляли друзья хозяина, которых он приво— зил из столицы, но все это были мужчины, и миледи составляла им компанию только за столом.

Хозяина я видела редко и только издали. Я и его считала неким высшим существом, но от него исходила опасность.

Что же до Эрода, молодого хозяина, то мы видели его, когда он днем навещал мать или отправлялся на верховые прогулки со своими наставника— ми. Мы, девчонки лет одиннадцати-двенадцати, тихонько подглядывали за ним и хихикали между собой, потому что он был красивым мальчиком, черным как ночь и таким же стройным, как его мать. Я знала, что он боялся отца, потому что слышала, как Эрод плакал у матери. Та утешала его лакомствами и, лаская, говорила: «Мой дорогой, скоро он снова уедет». Я тоже жалела Эрода, который существовал как тень, такой же бесплотный и безобидный. В пятнадцать лет он был послан в школу, но еще до окончания года отец заб— рал его. Крепостные поведали, что хозяин безжалостно избил сына и запре— тил покидать пределы поместья даже на лошади.

Крепостные женщины, обслуживавшие хозяина, рассказывали, как он жес— ток, и показывали синяки и ссадины. Они ненавидели его, но моя мать не соглашалась с ними.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});