Талий - Алексей Слаповский

Тем самым, итожил Талий (и это не первый уже был обнадеживающий итог!) — и само время произнесения слов говорит в пользу того, что…

Впрочем, дальше, дальше!

Он знает ее характер. Она бесстрашна. Она смело говорит то, что думает — из-за этого ее не все в театре любят. Обычное дело. Талий до сих пор помнит, как на банкете по поводу сдачи спектакля, устроенном в театральном закулисье, в репетиционной комнате с роялем, на разномастных стульях, в том числе бутафорских, на каких-то столах, накрытых  афишами, с водкой и нехитрой закуской в виде колбасы, хлеба и огурцов, Ташу поздравляли все, у нее это была первая главная роль, поздравляли коллеги, поздравляла художница — из приглашенных, москвичка, курящая тетка, опьяневшая через пять минут после начала банкета (или до этого бывшая уже под хмелем), поздравлял главный режиссер театра, милейший старичок, имевший театральную домашнюю кличку «Карасик», удивительнейшим образом умудрившийся в свои семьдесят шесть лет не иметь ни малейшего признака маразма (свойства, по мнению Талия, режиссерам просто еще и профессионально присущего), поздравлял и лез целоваться седогривый заслуженный артист, до шестидесяти лет игравший героев-любовников и обаятельных злодеев, поздравлял и творец спектакля, режиссер — москвич тоже, как и художница, приглашенный на постановку, не из знаменитых, но уже с именем, да к тому же относительно молодой, то есть, конечно, фанаберистый во всем, он и в поздравлении обнаружил эту фанаберистость, сказав (Талий помнит дословно): «Мне повезло, Наташечка, встретить такое сокровище. Но, скажу без ложной скромности, повезло и вам. Почему? (Все это — с паузами, с похмыкиванием, с обведением присутствующих лукавым и беспредельно обаятельным  взором). Потому что для нормального режиссера молодая красивая талантливая актриса — это благодать. Но если она еще и умная — это уже ураган, это ужас и кошмар, это страшнее атомной войны, ни один нормальный режиссер не любит работать с умными актерами и актрисами! Все-то они знают, все-то понимают, пьесу лучше режиссера видят! Вы, может, и книжки читаете? Будьте поглупее, Наташечка, другой режиссер — не я, а нормальный, вам вашего ума не простит!» Актерская братия сомнительные эти комплименты встретила ржанием — может, не совсем в них разобравшись, поскольку уже выпито было достаточно, а может именно разобравшись и по естественной невинной подлости актерской натуры порадовавшись, что товарища маленько потоптали: а не заносись, не заносись! Талий, едва сел режиссер, твердо решил, что дождется окончания банкета и поговорит с ним в темном месте, он спросит его, что тот имел в виду. Правда, Талий не был уверен, что даст ему возможность ответить — до того нестерпимо хотелось без экивоков въехать кулаком по режиссерскому самодовольному рылу. Но этого не потребовалось. Наташа улыбнулась ему, Талию, мгновенно, как всегда, угадав его настроение — и мгновенно погасив улыбкой его пыл, выждала паузу и сказала режиссеру: «Вам повезло больше, чем мне. Да, я девушка умная. Прямо-таки страшно умная. И всегда вижу, насколько умен режиссер, и стараюсь ему соответствовать, чтобы не уязвить его самолюбие. Чтобы соответствовать вам, я работала в половину ума. Или даже в четверть. Но все равно — спасибо!» Ржанье актеров на этот раз было громовым: как ни рады они потоптать друг друга, но объединиться для совместного топтания режиссера — дело святое, клановое!

Смеяться-то смеялись, а потом припомнили с ехидством: надо же, какой гонор у девочки! Припомнили — и помнили, и всем режиссерам из своих регулярно напоминали, а из пришлых — рассказывали заново. И так получилось, что та роль осталась у Таши пока единственной главной — за все годы в этом театре. Да и спектакль тот давно сошел, потому что, несмотря на банкетные радости, несмотря на авангардное оригинальничанье столичных режиссера и художницы, публика к спектаклю отнеслась прохладно. Что самое обидное — не только публика случайная, но и театральная, прикормленная, своя… Впрочем, сошел он, скорее всего, из-за отсутствия Наташи: она сына ждала, рожала, кормила.

И никто заменить ее достойно не смог…

Итак, она бесстрашна. Для нее было бы естественней сесть перед Талием за стол, сказать ему твердо (заставив первыми звуками своего голоса глядеть ей в глаза — и не отводя своих глаз):

— Виталий. Нам нужно развестись.

И это было бы — все.

Она же сказала — стоя у мойки, чистя сковородку или еще что-то, сказала, не обернувшись (Талий и сам в это время не смотрел на нее, но ему ли не суметь определить по голосу, даже не видя, смотрит она на него или нет!), сказала в какой-то своей паузе. Терла сковородку, оттерла, подставила под струю воды, убрала прядь волос, подняв для этого руку необыкновенным высоким движением (потому что кисть руки — во влаге воды), вздохнула неслышно — и сказала…

Господи! — осветило Талия. — Господи, да не дурак ли я! Ведь это всего лишь… Это всего лишь — ничего! Это лишь начало, продолжение которого само подразумевается, поэтому она и не стала продолжать. Вся фраза должна была выглядеть так: «Давай разведемся. Мне осточертели эти сковородки и кастрюли по утрам, я хочу в лес, хочу в поле, на море, за границу, наконец, мне надоело быть бедной! Найду себе богатого мужика, в конце-то концов!» Как же он забыл, что подобные вещи ею уже произносились (правда, без предложения развестись). Обычные разговоры в семье, в которой не предвидится особого материального благополучия. Где-то такие разговоры доходят до склок, до взаимной даже неприязни и ненависти, но у нее — слишком умна и горда! — это всегда с иронией.

А может быть, осенило его еще ярче, она вообще учит роль! Просто-напросто учит роль — или повторяет. Она человек очень добросовестный, перед каждым спектаклем, как бы мало реплик ни было у нее, как бы ни надеялась на память, обязательно повторит текст, проговаривая вполголоса за себя и за партнера. Какая-нибудь псевдопсихологическая комедия из зарубежной жизни, сейчас такие в ходу, они дают кассу.

«Давай разведемся, Ричард!»

«Прекрасно, Джулия! Это отвечает моим сокровенным мечтам!»

«Ты согласен?»

«Конечно! Я сам хотел предложить тебе это!»

«Ах так? Значит ты не любишь меня?»

«Конечно нет — если хочу развестись!»

«Подлец! Ты обманывал меня!»

«Погоди, милая! Но ведь и ты не любишь меня, если хочешь развестись!»

«Развод — это одно, а любовь — совсем другое!»

«Гм…»

Публика в восторге.

Дурак я, дурак, с яростным наслаждением почти вслух думал Талий, вкручивая окурок в пустую консервную банку, служащую пепельницей. Дурак — и…

И тут он испугался.

Он вспомнил свой ответ.

«Давай», — сказал он.

Само собой, в шутку сказал. И ему это ясно, и ей ясно. Но Талий на то и историк по образованию, по профессии, по сути, чтобы понимать, какую страшную роль играют иногда слова, сказанные мимоходом.

Предположим, она собиралась начать шутливо-сердитую речь о постылой бедности. Но он прервал ее. Он вдруг ответил согласием. Шутливым, это ясно, это понятно, это несомненно, но ум женский, во-первых,  недоверчив, во-вторых, — изощренно-вариативен.

А если  он всерьез ответил? — могла подумать Наташа, которой до этого даже и мысль об этой мысли не пришла бы в голову.

И тут же — со скоростью цепной реакции —   у нее начал выстраиваться воображаемый ряд последствий. Они, в самом деле, разводятся. Он остается в этой двухкомнатной квартирке, доставшейся ему от родителей, упокой Бог их души, в этом окраинном районе, от которого до театра добираться почти час. Она же возвращается к своим живым-здоровым, вполне обеспеченным родителям (поэтому и жалобы-то на лихую бедность не вполне обоснованны: папа и мама помогают), в просторную квартиру в центре, отпадет необходимость отвозить к ним сына на выходные, а часто — на неделю, на две: мама не работает и возиться с внуком ей по хлопотливости характера одно удовольствие. Она может его оставить даже и на год, бросить этот чертов театр и этот чертов город — и уехать в Москву, где она не может не устроиться! — и знакомые есть, и одна из бывших сокурсниц, лучшая подруга в годы учебы, — там, и вообще — пока еще молодость и красота, пока еще…

Пока еще театральный сезон только в начале, думал Талий уже вполне практически — за Наташу. И пока еще сын не ходит в школу. Школа начнется в следующем году, начнутся новые хлопоты — и всё, и навсегда останется она здесь! Именно сейчас — последний шанс. Привезти видеозапись того спектакля, где она играла главную роль. Показаться — с чем? Необыкновенно ясно увидел мысленно Талий, как Таша стоит в огромной пустой комнате, она стоит как на экзамене, но не молоденькой девушкой, у которой от результата экзамена не вся еще жизнь зависит, а взрослой женщиной — с характером, умом и гордостью, она стоит как на экзамене, а скучающий главный режиссер театра, пресыщенный актерскими дарованьями, смотрит не без одобренья на красивую фигуру и красивое лицо провинциалки, оценивая это в смыслах совсем не театральных, и говорит: «Что покажем?» Она показывает, она читает монолог из спектакля, она читает стихи, она читает басню, она волнуется все больше и ждет, когда же он, наконец, остановит ее — ведь ясно же все, видно же все! А он, скотина, не останавливает, он наслаждается ее муками и только бормочет полусонно: «Неплохо. Еще что-нибудь.» «Я думаю, достаточно!», — говорит она — и вдруг все волнение пропадает, она чувствует себя уставшей, отупевшей, ей все равно. Она хочет одного: вернуться к подруге, у которой остановилась, собрать вещи — и домой, домой! Главреж, человек чуткий, вернее чуящий, просыпается. «С одной стороны, говорит он, мне такая актриса нужна. Даже очень. Но, во-первых, штаты. Ни одной свободной вакансии. У нас эти вопросы директор решает. Положим, я докажу ему, что лучше выгоню двух бездарных дур (он повышает голос, показывая, как гневят его бездарность и глупость, как мешают они его искусству!), но суть в том, что одна из них племянница самого этого директора, а вторая жена нашего ведущего народного и прочая, не буду называть имени. И это — ваш возраст, ваше амплуа. Директор спросит: куда нам третью? Экономически, сволочь, он прав, но творчески… Но что-то можно придумать. Надо придумать. Вы где живете?» — «У подруги», — говорит Таша. «Это неудобно! Страшно неудобно! Знаете, у нас пристройку сделали при театре, актеры живут, гостевые комнаты есть, устраивайтесь. Мы вот что попробуем: мы вечером с вами поговорим об одной пьесе. А потом я попробую убедить этого идиота, что вы идеально подходите — на роль, пока на роль, о долгосрочном контракте не будем говорить, чтобы его не пугать. Главное зацепиться, понимаете?» «Понимаю,»- говорит Таша — и чувствует, что будь у нее гарантия остаться в этом театре, то, хрен с ним, дала б она этому плешивому гаду (думает Талий совсем ее словами, — она иногда резковато выражается), согрешила бы, черт с ним, — даже и греха не чувствуя, поскольку с иными и грех не грех, а как манной кашки в рот положить немощному… Тут же она сама ужасается (надеется Талий) своим мыслям и, чтобы разом покончить дело, говорит: «Вы хотите, чтобы я переспала с вами? Я согласна, но при вашем твердом слове — желательно даже письменном (чтобы я могла вас шантажировать), что вы возьмете меня в театр. Ведь это вы решаете, а никакой не директор, думаете, я такая дура, что все о вашем театре не разведала: кто что и что почем?» Главреж, наученный профессией не терять лица ни при каких обстоятельствах, добродушно смеется: «Милочка, я ценю вашу самоотверженность, но я имел в виду то, что имел в виду. Не больше.» И все посмеивается, но она видит вдруг в глазах его сумеречную больную тоску. Что ж я делаю? — возможно, думает он. Или я не понимаю, кто передо мной? Или я на кого-то так смотрел последние пятнадцать лет, любовался так же кем-то — как этой женщиной? Ради нее стоит и жену свою вторую — к черту, и, если понадобится, театр этот паршивый, к черту, в ней, может, вся моя оставшаяся жизнь и все мое оставшееся творчество! В ней возвращение молодости, в ней… Но — жизнь менять, привычки менять… Было уже, было… «Ну-с, есть еще вопросы?» — спрашивает главреж. «Ни одного,»- говорит Таша и уходит.