Петька шевелит мозгами - Исаак Гольдберг

И Петька внезапно, неожиданно для самого себя соврал:

— Знаю.

— Ну, вот... Ты этому Силантию скажи: хлеб, мол, теперь нужно в Березовую Елань возить... Не перепутаешь? В Березовую Елань!?

— Нет, не перепутаю! — вздрагивается, бьется что-то у Петьки внутри; бьется быстро, безостановочно.

— Ну, хорошо... Прощай.

И опять зашуршала галька. Снова колышутся тальники, раздвигаются, смыкаются. И нет этого незнакомого, высокого.

Петька оглянулся. Поглядел в тальники. Потом бултых в воду и, разбрызгивая пену и ломая веселые солнечные круги, пошел обратно, туда, где свалена одежонка. Оделся, встряхнулся и бегом в деревню.

Нашел бородача:

— Где Макаров?

— Какой такой?

— Да красноармеец, старший который...

— A-а... этот. Тебе зачем?

— Надо мне! Очень даже. Спешное дело!..

— Спешное?! — смеется бородач. — Отколь у тебя спешные дела?

— Да вы скажите!.. Ей-богу спешное дело!.. Ей-богу!.. (Ай, Петька, еще в комсомол тянешься, а от бога отстать не можешь!..)

Бородач поглядел, подумал:

— Сиди в кути... Сейчас будет тебе старший.

И позже, недолго времени прошло (а Петьке показалось, что очень даже долго), пришел Макаров.

— В чем дело?

Петька, захлебываясь, рассказал о своей встрече. Макаров вытянул шею и щелкнул языком.

— Ага!.. Молодчага, товарищ!... Этак мы их живыми заберем!.. Сами лезут в руки.

— А кто это? — сунулся Петька с расспросами, но Макаров поглядел на него и сказал:

— Ты вот что, ты посиди-ка теперь в избе... Будет бегать-то.

VIII.

Убежать-бы из избы туда, где Макаров и другие затевают жуткое, интересное. Но не уйдешь: строго приказано сидеть на одном месте. Это не Юлия Петровна, здесь не отвертишься, не надуешь.

Сидит Петька в грязной избе; поглядывает сквозь дырявое окошко на сонную, по-летнему пустынную деревенскую улицу. Грызет, пощелкивает орехи, поплевывая скорлупой на затоптанный пол. Гудят и вьются мухи. Лениво полаивает где-то собака. Разговаривают по-своему под окнами деловитые, озабоченные курицы. Эх, скучно-то как! Затем-ли Воротников этакий путь проломал, ноги все себе избил, на солнце пожегся!?..

А тут еще неотвязная мысль: неужто всамоделишный белобандит это был за рекой? Ничего особенного: человек, как человек. Шутил еще, поди, насмешник. Да...

И еще мысль: а что Макаров устраивает? Неужели воевать с ними будет? Вот здорово!

Петьке так и представляется: выходит на ту сторону мелкой реки широкоскулый крепкий Макаров и навстречу ему тот, высокий, остроглазый; сшибаются они, стреляют, раз, раз...

И тут как раз выстрел хлопает.

Петька вскакивает со скамейки, прислушивается. Сердце у Петьки бьется: ах, туда бы с кинжалом своим, сразиться!

Потом еще выстрел, и еще.

А потом гул голосов. Ожила деревня. Влетела в избу баба, которая Петьку щербой угощала; сунулась зачем-то в угол, увидала Петьку.

— Поймали — говорит, — троих поймали!

— Кого? — замирает Петька.

— Да белобандитов у Березовой Елани.

Сорвался Петька. Ну его, плевать на Макаровский наказ, не может Петька усидеть в избе. Выбежал на улицу, а навстречу ему толпа, ведут.

Впереди бородач. А за ним трое со связанными руками, без шапок, бледные, встревоженные. Вокруг них красноармейцы, мужики, Макаров. У Макарова тряпкой голова повязана, а поверх тряпки кровь сочится.

Протиснулся Петька к Макарову, тот улыбается:

— Все правильно, братишка!.. Все обделали!..

Один из трех со связанными руками (высокий, с пушистыми усами — тот самый!) увидел Петьку, присмотрелся к нему, поглядел на Макарова и вдруг зажглись глаза его, скривил рот и кинул Петьке:

— Ага, это ты, змееныш, показал!.. У-у, большевицкий выблюдок!..

Макаров обернулся к нему и властно прикрикнул:

— Молчать... Сказано — молчать!

Тот замолчал. Но жег Петьку взглядом. И Петька вдруг весь сжался, затосковал.

IX.

Два дня металась Юлия Петровна по городу, разыскивая Петьку. Два дня плакалась она приятельницам, ахала, стонала. А на третий день, когда Петька, запыленный, грязный и вспотевший, влетел домой, она всплеснула руками и от великой радости принялась его ругать на все корки:

— Гад ты этакий, сердца у тебя нет! В гроб ты меня уложить задумал что-ли? Где это тебя черти носили?.. Душу ты у меня вымотал всю!.. Куда бегал? Куда, говори, паршивец?!

Но Петька невозмутимо и равнодушно отмахнулся от ругани и попреков.

— Вы бы, мамаша, накормили меня лучше... Все ругаетесь да ругаетесь. А я голодный ходи... Никакого сочувствия у вас.

Юлия Петровна, поругивая и на ходу поплакивая, накормила Петьку. И жизнь потекла по-прежнему.

Бегал Петька в свой клуб, таскал оттуда книжки, которые не дочитывал до конца; пугал мать всякими неожиданностями.

В клубе к Петьке, после его похода в Хомутовское, стали относиться с некоторой завистью. Его расспрашивали о том, как он отряд догонял, как с белобандитом встретился, как белобандитов Макаров и другие изловили. Петька воодушевлялся, рассказывал это подробно, немного прикрашивая, немного привирая. У ребят загорались глаза. Они похваливали Петьку и воспламенялись решимостью следовать его примеру. Подавленные его похождениями, они выкапывали из своей памяти все слышанное от других о разных боевых подвигах, об эпизодах борьбы с белобандитами. Но они сами чувствовали, что их рассказы — с чужих слов — тускнели перед Петькиной действительностью. А он задавался, форсил. Он уже строил планы о том, как его примут добровольцем, дадут настоящее ружье, пошлют с отрядом. Правда, военкому отряда Петька на глаза все-таки попасться боялся: чувствовал, что тот не пошутит, что того не так-то легко возьмешь.

Порою на Петьку нападало временное, какое-то смутное, неопределенное раздумье. Среди сутолоки и возни в клубе вдруг вспомнит он деревенскую улицу, толпу на ней и в толпе связанного высокого человека, который смотрит в упор с неудержимой ненавистью, который зло и гадливо говорит:

— Это ты, змееныш!?..

Петька встряхивался. Петька гнал эти воспоминания. Петьке почему-то становилось стыдно. И не знал он — откуда и почему этот стыд.

А вокруг него без остановки текла шумная, многотрудная, большая жизнь. Каждый день в газете печатали о поимке белобандитов, о раскрытых заговорах, о расстрелах. Каждый день в Петькиных ушах отдавалось: — «вывести в расход», «поставили к стенке». И слова эти стали такими простыми, обыденными, изношенными. И словами этими Петька, как и многие вокруг него, бросался легко и бездумно.

И если у взрослых, у больших что-то замирало в груди иногда, когда с серовато-белых страниц газеты черной черточкой метнется в сознание короткое, бьющее — «к высшей мере наказания», то для Петьки что-же могли значить эти слова, для Петьки?

Петька поддразнивал мать, когда она недоумевающая, ошеломленная, трусливая, плакалась:

— Вот опять, говорят, вчера двадцатерых к стенке поставили... В подвале, говорят...

— А завтра, мамаша, сто человек выведут в расход!.. Честное слово!.. — и в Петькиных глазах загоралась лукавая радость, когда он замечал, что Юлия Петровна бледнела, что у нее тряслись губы и она перекрещивала грудь маленькими мелкими-мелкими крестиками.

— Всех буржуев скоро в расход выводить станут, — пугал он Юлию Петровну. — У нас в союзе говорили: чистка буржуям скоро будет... двухнедельник для буржуев...

— Дрянь ты, Петька, дрянь! — вскидывалась Юлия Петровна. — И все у вас там дряни... Людей изводят... Сколько душ православных загубили! О, господи!..

А потом, когда приходили ее приятельницы, она долго жаловалась им на Петьку, на жизнь, на большевиков. Те медленно пили с блюдечок чай, согласно поматывали головами и выждав, когда уставала Юлия Петровна, по-очередно степенно говорили о своем, таком же нудном, похожем на эти жалобы, говорили о том же, что было переговорено в прошлое, в позапрошлое воскресенье, о том, что ушибло их маленькую, ровненькую, узенькую жизнь.

X.

Однажды ночью, недели через две после того, как Петька пропадал из дому, Юлия Петровна услыхала в комнате странные звуки. Томила ее бессонница, ворочалась она на своей кровати, встревоженная заботами и июльской истомой, и вот услышала сдержанный, подавленный плач.

— Петька, Петечка, что с тобой? — встревожилась она. — О чем ты?.. Чего плачешь?..

Плач прекратился. Юлия Петровна слезла с кровати, подошла к дивану, на котором спал Петька и наклонилась над спящим.

— Что с тобой, Петечка?

Петька, перекрывшись одеялом через голову, молчал.

Юлия Петровна постояла, послушала и ушла обратно на свою постель.

— Послышалось, — сообразила она.

А Петька лежал под одеялом, сдерживая дыхание и глотая слезы. Петька старался задушить в себе плач, но он подкатывал к горлу, он распирал его грудь, он был сильнее его.