Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

были присущи ему еще до появления на Западе.

С другой стороны, мы находим похожие концепции в христианстве. Сообщество верующих называется — это выражение до сих пор остается в обиходе — «воинствующей Церковью». В древности уподобление Церкви армии доходит до мелочей[5]; крещение неофита является клятвой в верности, приносимой им воинству, под знамена которого он встает как новобранец. Христос — это «царь», верховный военачальник своих учеников, они составляют когорты, которые под его командованием побеждают демонов; отступники суть дезертиры, храмы — лагеря, благочестивые ритуалы — воинские учения и стояние в карауле, и так далее.

Если кто-то полагает, что Евангелие проповедовало мир и что христиане долгое время питали отвращение к воинской службе, препятствием к которой была их вера, то он будет готов предположить a priori, что христианская мысль испытала влияние воинственного культа Митры.

Но тем не менее это не так. Тема militia Christi (воинства Христова) появляется уже у самых ранних церковных писателей, в посланиях св. Климента и даже апостола Павла. Невозможно допустить, чтобы уже в ту эпоху имела место имитация митраистских мистерий, которые тогда еще не обладали большим значением.

Однако если изучить историю самой этой идеи, можно заметить, что, по крайней мере во времена Империи, мисты Исиды также рассматривали себя как святое воинство, состоящее на службе у богини, а еще раньше стоики часто сравнивали человеческое существование с войной, и даже астрологи называли человека, покорившегося воле Судьбы и отказавшегося от всякого протеста, «воином Рока»[6].

Таким образом, подобное видение жизни и особенно жизни религиозной было очень распространено уже в начале нашей эры. Оно явно предшествовало как христианству, так и митраизму и сложилось в азиатских военных монархиях Диадохов. Здесь солдат более не является простым гражданином, защищающим свое отечество, это чаще доброволец, привязанный к особе своего царя узами священного долга. В воинственных государствах, оспаривавших наследство Ахеменидов, эта личная преданность превалирует над любыми национальными чувствами или вовсе заменяет их. Нам известно о том, какие клятвы там приносили подданные своим обожествленным повелителям[7]. Они давали обет защищать и поддерживать их даже ценой своей собственной жизни, всегда быть друзьями их друзей и врагами их врагов; они посвящали им не только свои дела и слова, но даже мысли. Их долг состоял в том, чтобы полностью отказаться от своей личности ради своего монарха, равного богам. Священное «воинство» мистерий — не что иное, как та же гражданская этика, рассматриваемая в религиозном ключе. Благочестие при этом соединяется с лояльностью.

Таким образом, исследование учений и практик, общих для христианства и восточных мистерий, почти всегда вынуждает искать их корни за пределами Римской империи, на эллинистическом Востоке. Именно там были разработаны религиозные концепции, которые при цезарях утвердились в латинской Европе[8]; именно там следует искать ключ к доселе неразрешимым тайнам. В самом деле, в настоящее время нет ничего более загадочного, чем история сект, которые возникли в Азии в тот момент, когда греческая культура вошла в соприкосновение с представлениями варваров о богах. Со всей уверенностью сформулировать совершенно удовлетворительные выводы удается редко, и, в ожидании новых открытий, разуму нередко приходится довольствоваться тем, чтобы продумывать взаимоисключающие возможности. В неспокойном море возможного часто приходится бросать лот, дабы найти место, где можно будет без опаски бросить якорь. Однако мы, по крайней мере, достаточно ясно видим курс, в соответствии с которым следует вести изыскания. По нашему мнению, прежде всего стоило бы пролить свет на разнородные культы иудейских или иудео-языческих общин — поклонников Зевса Гипсистоса, саббатеев, сабазиан и прочих, — внутри которых, начиная с апостольского века, укореняется новая вера. На рубеже нашей эры Моисеев закон в их мировоззрении уже нередко уступал свое место священным обычаям язычников, а монотеизм делал уступки идолопоклонству. Многие верования Древнего Востока, как, например, представления персидского дуализма о подземном мире, прибывали в Европу двумя путями, во-первых, через более или менее ортодоксальный иудаизм общин диаспоры, в которых Евангелие было сразу же принято, и, во-вторых, через языческие мистерии, принесенные из Сирии или Малой Азии[9]. Как только мы достигнем далекого источника, из которого берут начало реки, местом слияния которых стал Рим, некоторые аналогии, вызывавшие удивление и негодование апологетов, уже не покажутся нам достойными такой реакции.

Их широкая пропаганда в корне разложила древнюю национальную веру римлян в то самое время, когда цезари мало-помалу сводили на нет политический партикуляризм. Вместе с тем религии, чтобы стать вселенской, уже не нужна была связь с государством; она воспринималась уже не как общественный долг, а как личная обязанность, и больше не подчиняла индивида обществу, а прежде всего стремилась обеспечить ему личное спасение на этой земле, а главное, в потустороннем мире. Восточные мистерии открывали перед своими адептами радужную перспективу вечного блаженства. Таким образом, ось нравственности оказалась смещенной: ее целью теперь стала реализация высшего блага не здесь на земле, как в греческой философии, а после смерти. Отныне речь шла об осуществлении не чего-то чувственно воспринимаемого, а идеальных чаяний. Существование в дольнем мире расценивалось как подготовка к блаженной жизни, как испытание, итогом которого должно было стать вечное счастье или страдание. Это переворачивало всю систему ценностей.

Спасение души, которое становится главным человеческим делом, в этих мистериях обеспечивается главным образом строгим выполнением священных церемоний. Эти ритуалы обладают очистительной и искупительной силой; они делают человека лучше и освобождают его от власти злых духов. Вследствие этого культ является основной составляющей, а богослужение может совершать только духовенство, которое посвящает себя ему без остатка. Азиатские боги желали владеть своими служителями безраздельно: их жрецы уже не чиновники — едва ли даже граждане, они целиком отдают себя своему служению и требуют от верующих покорности своей сакральной власти.

Все эти черты, обрисованные здесь не более чем эскизно, приближают восточные культы к христианству, и читатель этих очерков найдет немало других точек соприкосновения между ними. Нас самих эти аналогии поражают гораздо больше, чем их современников, поскольку в Индии и Китае мы встретились с религиями, одинаково отличными как от римского язычества, так и от христианства, и, по контрасту, сходство последних кажется нам еще более заметным. Эти теологические аналогии не привлекали внимания древних, поскольку им почти ничего не было известно о существовании иных возможностей, и они акцентировали свое внимание главным образом на различиях. Я не закрываю глаза на то, как много среди них было существенных: фундаментальное расхождение состоит в том, что христианство, поместив Бога за пределами мира, в идеальной сфере, постаралось полностью избавиться от всякой связи с политеизмом