Гибель веры - Донна Леон

— Сколько вы там пробыли?

— Семь лет. Шесть — в Доло и потом год — в Сан-Леонардо.

Значит, сестре Иммаколате, когда она приехала в дом престарелых, где жила его мать, было двадцать. В этом возрасте большинство женщин получают профессию, ищут работу, встречают возлюбленных, заводят детей. Он подумал о том, чего достигли бы другие женщины за эти годы и что за жизнь вела сестра Иммаколата: вокруг завывают умалишенные, пахнет мочой… Будь комиссар человеком религиозным, верящим в высшую справедливость, возможно, он нашел бы удовлетворение в мысли, что конечная духовная награда сторицей вознаградит ее за отданные годы. Но его думы были неутешительны, и он спросил, поместив листок перед собой и разглаживая его ребром ладони:

— Что необычного в смертях этих людей?

Она ответила не сразу, а когда ответила, совершенно сбила его с толку.

— Ничего. Обычно у нас случалось по нескольку смертей в год, чаще всего после праздников.

Только многолетний опыт допросов позволил Брунетти поинтересоваться без тени раздражения:

— Тогда зачем вы составили этот список?

— Две женщины — вдовы, третья никогда не была замужем. К одному из мужчин никогда никто не приходил.

Она смотрела на него, ожидая, что он ей как-то поможет, но он хранил молчание.

Голос ее стал мягче, и Брунетти вдруг увидел перед собой сестру Иммаколату в черно-белом облачении, ведущую жестокую борьбу с запретом клеветать, говорить дурно даже о грешнике.

— Я слышала, как две из них, — вымолвила она наконец, — время от времени говорили, что хотят упомянуть casa di cura в завещании. — Девушка уставилась на свои руки, которые оторвались от сумки и мертвой хваткой вцепились одна в другую.

— И они так и поступили?

Она только медленно покрутила головой, но ничего не сказала.

— Мария, — он намеренно понизил голос, — значит ли это, что они не сделали этого или что вы не знаете?

Она не подняла взгляда, отвечая:

— Не знаю. Но две из них, синьорина да Пре и синьора Кристанти… обе выражали такое желание.

— Что именно они говорили?

— Синьорина да Пре сказала как-то после мессы — у нас падре Пио не собирает во время мессы пожертвований… не собирал… — Девушка остановилась, внезапно осознав путаницу во времени, вызванную тем, что она покинула орден.

Брунетти увидел, как ее дрожащие пальцы, потянувшиеся к виску, соскользнули назад, ища защиты под платом, но нащупали лишь открытые волосы и отдернулись, как от горячего.

— После мессы, — повторила она, — когда я провожала ее в комнату, синьорина сказала, что отсутствие пожертвований — не беда, что после ее ухода они поймут, как она щедра.

— Вы ее спросили, что она имеет в виду?

— Нет, подумала, и так понятно: оставит им деньги или часть денег.

— И что?

Снова отрицательное движение головой:

— Не знаю.

— Сколько она прожила после этого?

— Три месяца.

— Она кому-нибудь, кроме вас, говорила о деньгах?

— Не знаю. Она мало с кем разговаривала.

— А вторая женщина?

— Синьора Кристанти, — пояснила Мария. — Она выражалась гораздо определеннее. Твердила, что хочет оставить деньги людям, которые были добры к ней. Повторяла это всем и все время. Но она… думаю, она не способна была сама принять такое решение, по крайней мере, в пору моего там пребывания.

— Что дает вам основание так думать?

— Она не очень ясно соображала, — ответила Мария. — По крайней мере, не всегда. В какие-то дни вроде приходила в себя, но в основном бредила: считала себя маленькой девочкой, просила куда-нибудь ее сводить. — Девушка секунду помолчала и добавила с выражением диагноста: — Это очень распространенное явление.

— Возвращение в прошлое?

— Да. Бедняжки. Полагаю, прошлое для них лучше настоящего. Любое прошлое.

Брунетти вспомнил свой последний визит к матери, но отринул это воспоминание. Взамен он спросил:

— Что с ней сталось?

— С синьорой Кристанти?

— Да.

— Умерла от сердечного приступа месяца четыре назад.

— Где умерла?

— Там, в casa di cura.

— Где с ней произошел приступ? В ее комнате или в каком-то месте, где находились и другие люди? — Брунетти не назвал их «свидетелями» даже про себя.

— Она умерла во сне, спокойно.

— Понятно. — Ничего ему не стало понятно, и он потянул время, прежде чем спросить:

— Означает ли этот список, что, по вашему мнению, эти люди умерли от чего-то еще? Не от тех болезней, которые официально считаются причиной их смерти?

Она подняла на него глаза, и его озадачило ее удивление. Если уж зашла так далеко, что сидит здесь, у него, несомненно должна понимать, что сказанное ею будет иметь последствия. Очевидно, пытаясь выиграть время, повторила:

— От чего-то еще?

Брунетти промолчал, и она ответила:

— Синьора Кристанти никогда до того не имела проблем с сердцем.

— А другие люди из этого списка, которые якобы умерли от сердечных приступов или инсультов?

— У синьора Лерини бывали проблемы с сердцем. Больше ни у кого.

Он снова посмотрел на список.

— Еще одна женщина, синьора Га лассо. У нее были проблемы со здоровьем?

Вместо того чтобы ответить, она стала водить пальцем по верху сумки — туда-сюда, туда-сюда.

— Мария, — проговорил Брунетти и продолжил только тогда, когда она подняла на него глаза, — я знаю: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» [7].

Это так поразило ее, будто сам дьявол взялся цитировать Библию.

— Но ведь важно защитить слабых и тех, кто не может защитить себя сам. — Брунетти не помнил, есть ли это в Библии, но полагал, что обязательно должно быть.

Она упорствовала в молчании, и потому он спросил:

— Вы поняли, Мария? — Не услышав ответа, изменил вопрос: — Вы согласны?

— Конечно, согласна, — раздраженно отозвалась она. — Но вдруг я ошиблась? Что если все это — мое воображение и с этими людьми ничего не произошло?

— Если бы вы в это верили, сомневаюсь, что оказались бы здесь. И конечно, не были бы одеты так, как сейчас.

Договорив, Брунетти понял, что это можно истолковать как неодобрение ее манеры одеваться, хотя слова его относились только к решению покинуть орден и снять облачение.

Брунетти сдвинул список к краю стола, как бы обозначив этим жестом, что меняет тему.

— Когда вы решили уйти оттуда?

Если бы она и ждала вопроса, не ответила бы быстрее.

— После того, как поговорила с матерью-настоятельницей. — В голосе прорвался горький отзвук чего-то пережитого, вспомнившегося в эту минуту. — Но сначала говорила с падре Пио, моим духовником.

— Можете передать мне содержание вашей беседы?

Давно далекий от церкви и всех ее заморочек, комиссар уже не помнил, что там можно повторять об исповеди, чего нельзя, и какая кара грозит тому, кто разгласит ее тайну. Но помнил достаточно, чтобы знать: исповедь — нечто, о чем не каждый расположен говорить.

— Да, наверное.

— Он тот самый священник, который служит мессу?

— Да. Он член нашего ордена, но живет не там. Приходит дважды в неделю.

— Откуда?

— Из нашего капитула, здесь, в Венеции. Он и в другом доме престарелых тоже был моим исповедником.

Брунетти уже понял, что она охотно отвлекается на детали, и поэтому задал вопрос:

— Что вы ему рассказали?

Наступила пауза: Мария, видимо, воскрешала в памяти беседу со своим духовником.

— О людях, которые умерли. — Она остановилась, глядя в пространство.

Так, явно не собирается продолжать.

— Что-нибудь еще? Про их деньги или про то, что они о них говорили?

Она покачала головой.

— Я тогда об этом не знала. Вернее, не вспомнила — очень была обеспокоена их смертями, вот и сообщила лишь, что они умерли.

— А он что на это?

Она снова на него посмотрела.

— Он сказал, что не понимает. И я ему объяснила. Назвала имена людей, которые умерли, не скрыла того, что знаю из их медицинских карт: почти все были в добром здравии и умерли ни с того ни с сего. Он выслушал все и спросил, уверена ли я. — Она добавила, как бы между прочим: — Из-за того, что я сицилийка, люди здесь часто считают, что я глупа. Или лгу.

Брунетти пригляделся: не упрек ли, не скрыт ли в этом замечании некий комментарий к его собственному поведению?

— Думаю, он просто не мог поверить, что такое возможно. Потом я стала настаивать, что так много смертей — это ненормально. И тогда он спросил, сознаю ли я, как опасно повторять такие вещи, — это могут счесть злостной клеветой. Я сказала, что да, сознаю, и он предложил мне молиться. — Она замолчала.

— А потом?

— Сказала ему, что уже молилась — молилась целыми днями. Тогда он спросил, знаю ли я, как ужасно то, что я предположила. — Дальше она словно бы размышляла вслух: — Он был поражен, наверно, и представить себе такого не мог. Он очень хороший человек, этот падре Пио, и совсем не от мира сего.