Не трогай кошку - Мэри Стюарт

При Кровавой Мэри никто из нас не колебался, но таковы Эшли. Приспособленцы. Мы всегда умели вывернуть плащ наизнанку. При каждой перемене ветра мы легко гнулись – и сохранили за собой Эшли.

Даже в семидесятых годах этого века, когда выворачивать было больше нечего и все ополчились против нас, мы оставались в своем поместье. Разница была лишь в том, что теперь мы жили не в самом замке, а в коттедже.

Сейчас уже ничего не осталось от некогда прекрасного регулярного парка, и я помню его только заброшенным, очаровательно запущенным, как на декорациях к «Спящей красавице». Прелестный, постепенно разваливающийся старый дом на окруженном рвом острове – вот и все, что осталось от владений, которые когда-то занимали половину графства. К тому времени, как мой отец унаследовал имение, оно состояло из собственно парка, строений, некогда бывших процветающим поместьем, да церковного двора. Думаю, сама церковь тоже официально принадлежит нам, но Джонатан Эшли – мой отец – не настаивал на этом. Церковь стоит посреди зеленого кладбища, совсем рядом с нашими подъемными воротами, и когда я была девочкой, то верила, что колокольный звон доносится прямо с верхушек наших лимонных деревьев. До сих пор запах цветущих лимонов вызывает у меня в памяти звон церковных колоколов и вид грачей, поднимающихся в небо точно пепел, взметенный ветром от костра.

Вот и все, что осталось от владений, основанных рыцарем Эшли. Кстати, он был, наверное, единственным рыцарем во всей Англии, который не переплавил свое фамильное серебро в помощь Карлу I. Он и не подумал сделать это. Подозреваю, единственная причина, почему его семейство не перешло на сторону круглоголовых, – это их наряды и стрижка. Как бы то ни было, тем самым Эшли-корт дважды спас семью Эшли, поскольку в 1950 году отец отослал большую часть серебра на аукцион Кристи, и на вырученные деньги мы жили, кое-как поддерживая в поместье порядок, пока мне не исполнилось семь или восемь. Потом мы переехали в одно крыло, а остальную часть открыли для публики.

Несколько лет спустя, когда умерла моя мать, мы с папой совсем съехали и поселились в коттедже садовника – маленьком прелестном домике на краю яблоневого сада с крохотным клочком земли, выходящим на озеро, в которое отводили воду из крепостного рва. Наше крыло замка мы передали в руки стряпчего, чтобы он сдал его, если сможет. И нам повезло: последним нашим съемщиком оказался американский бизнесмен, который к описываемому моменту жил там со своим семейством уже полгода.

Сами мы не встречались с Андерхиллами, поскольку за восемь месяцев до той апрельской ночи, с которой я начала свой рассказ, мой отец, страдавший ревматизмом, подхватил тяжелый бронхит; и после выздоровления врач посоветовал ему на время уехать в более сухой климат. В то время я работала в антикварной лавке в Эшбери. Мы продали еще немного серебра, заперли коттедж и отправились в Бад-Тёльц, маленький баварский городок с минеральными водами, в приятной близости от реки Изар. В молодости отец часто гостил там у друзей, одним из которых был Вальтер Готхард. Теперь он превратил свой дом в санаторий и получил прозвище «Курортный доктор». Папа приходил туда просто отдохнуть и полечиться у герра Готхарда, который по старой дружбе брал с него недорого.

Я провела в Бад-Тёльце месяц. На тамошнем воздухе папа поправился так быстро, что для беспокойства не оставалось места, и, когда мне предложили работу на Мадейре, я не заставила долго себя уговаривать. Даже мой возлюбленный, когда я спросила его, сказал, что дома нет ничего такого, ради чего стоило бы возвращаться. Мне не совсем понравилось такое ободрение, но и правда, никого из моих троюродных братьев в Эшли не осталось, а зима в коттедже и сырость ранней весны представлялись унылыми и не очень заманчивыми, так что я согласилась на предложенное место и уехала, радуясь солнцу и цветам Фуншала, совершенно не подозревая, что уже никогда больше не увижу отца.

– Бриони?

– Да, я не сплю. Что случилось?

Но беда была уже здесь, в комнате. Она наваливалась на меня, бесформенная, как туман, бесцветная – ни темная, ни светлая, – без запаха, без звука, как парализующий спазм боли и смертельный страх. Меня прошиб горячий пот, ногти царапали простыню. Я села.

– Кажется, я поняла. Это папа... Наверное, ему снова плохо.

– Да, что-то случилось. Я не могу сказать больше, но тебе надо уезжать.

Я не стала спрашивать, откуда он знает. Все вытеснило ощущение горя и тревоги, и это чувство повлекло за собой действия: телефон, аэродром, тягостная, медленная поездка... Тогда у меня лишь мелькнула мысль: не было ли у моего отца дара Эшли? Ни разу ни единым намеком он не дал мне повода заподозрить этого, впрочем, и я никогда не рассказывала ему про себя. «Прочитал» ли мой возлюбленный его сознание или даже входил с ним в контакт? Но во мраке отпечаталось отрицание. И с этим отрицанием закончилась неопределенность, головоломка излишних сомнений, пронизывавших темноту, как нить другого цвета, вплетенная в ткань.

Неважно, как и от кого он узнал о беде. Это дошло до него, а теперь и до меня.

– Ты можешь прочесть меня, Бриони? Ты очень далеко.

– Да, я могу. Я поеду... Прямо сейчас, завтра... или сегодня? Рейс в восемь. Меня, конечно, возьмут... – Потом, с тревогой, всеми силами посылая мысль, я позвала: – Любимый! Затухая:

– Что, Бриони?

– Ты будешь там?

И снова отпечаток отрицания в темноте. Отрицание, сожаление, постепенный уход...

– Господи, – беззвучно проговорила я. – Когда же?

И тогда сквозь тьму проникло еще что-то. С силой раздвинув в стороны тучи смерти, пришли утешение и любовь, старомодные, как конфетти, сладостные, нормальные, давно и хорошо знакомые чувства. Словно тени роз с потолка пролили на комнату свой аромат. А потом не осталось ничего, кроме теней. Я была одна.

Я сбросила простыню и, завернувшись в халат, подбежала к телефону. Как только я коснулась трубки, он зазвонил.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Он стоял у окна, всматриваясь в темноту. Придет ли она этой ночью? Если слышала новость, то, возможно, решит, что он не может ждать ее здесь. И с точки зрения приличий ему, конечно же, не следовало приходить...

Он нахмурился, закусив губу. Да, еще один небольшой скандал – ну и что? Так было в последний раз – и в самый последний раз будет примерно так же. Завтpa наступит для всего мира – сердитые голоса, смех, холодный ветер. А сегодняшняя ночь еще для них двоих.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});