И мы увидели солнце - Татьяна Белова

class="p1">– Бумага – белая, гладкая, как твоя кожа и такая же тёплая, – он наклонился вперёд. Близко-близко. – Она пахнет… срубленным деревом, – он медленно протянул руку и коснулся её. – Мокрой листвой, листва зелёная, осенью жёлтая, рыжая, красная; прелая, сырая. Иногда смолой, вязкой и липкой, смола прячет внутри время. Бумага тоже прячет время, она сжимает и разжимает его, от звука до смысла.

Её ладонь была холодная, его горячая.

– Ты пахнешь. Он отдёрнул руку и резко встал.

– Меня зовут КРО2-0-14, – сказала она. – А теперь беги, – голос её стал шершавым, он касался его, под кожей начался дождь. Небо хлынуло на него из синих глаз. Дверь распахнулась, впуская грозу, он слышал гром.

Она закричала:

– БЕГИ!

Сельджу помчался к стене. Свет вспыхнул болезненно, как удар, он зажмурился, но тело помнило, он успел. Не думая о решётке, об опорах, джагг просто кинулся вниз, падение было недолгим, он ударился о землю, чувствуя шум винта за спиной. По-звериному, на четвереньках, зацепив муравейник, он врезался в нору, вгрызся плечами, прополз, вырвался и бросился бежать. Он кидался из стороны в сторону, меняя направления, путая следы. Так он не бегал даже от крыс. Задыхаясь, не чувствуя земли, он не заботился о координации себя в пространстве, как никогда желая заблудиться и не выйти из этой спасительной темноты.

Он не знал, сколько его будут искать Разведчики, но знал, что сможет выжить один. Так уже случалось. Он уходил. Мы были с ним. Мы ищем для него воду, он делится с нами своим солнцем.

Время для Каро сжималось и разжималось, ночами она усиленно вспоминала запах бумаги и так для неё прошёл год, и вот, в ночь накануне Посвящения, она увидела сон, свой первый и последний. Белый и шершавый лист горел, сначала потемнели края, он съёжился, полыхнуло оранжево-синим и белый цвет навсегда превратился в чёрный.

Утром, одеваясь, она думала, как это будет.

Сегодня ей идти рядом с теми, кто для неё никто, но должны быть всем. Ступать след вслед, ощущая запах, как воду. Ей предстоит измениться. Стать звеном в цепи, явить себя королеве и уже не юнией, а арнией. Каро знала, что не вернётся. Её койку скоро займёт другая.

Это было страшно, но совсем чуть-чуть, ведь с ней был его голос, она носила его с собой в тайне от всех и улыбалась ему, когда остальные звуки вдруг делались совершенно непереносимыми, а когда она не могла вспомнить голос, то приходили слова. И слова эти неожиданно меняли цвет. Зелёный, жёлтый, красный… Вот бы увидеть, хотя бы разок.

Так она думала, поднимаясь всё выше и выше, к ненастоящей синеве, туда, где её не ждал он. Только этим она спасалась, чувствуя запах страха; боялись все. Они заставили её раздеться. Скользкие взгляды мутных, бесполых, нескладных Стражей блуждали по белым стройным телам, проникали под каждый нерв, обнажали бегущие под кожей страхи, спрятаться было некуда. Когда тяжёлые, широкие двери Королевского дворца почти бесшумно закрылись за ними, Каро впервые поняла, что здесь всех окружает тьма, и потому, так ярок был свет по ту сторону, чтобы оказавшись по эту, любой становился бы слеп и беспомощен.

Решётка люка резала пальцы, спина и ноги потеряли чувствительность, но Сельджу провисел над водой почти всю ночь и когда силы оставили его, он бессознательный рухнул вниз, больно ударившись о мутную поверхность, наглотался ила, но выплыл. Всё что не могло случиться, случается навсегда. Он проводил Королевскую процессию, а вместе с ней и её голос, голос ушёл. Весь год он слышал его, он просыпался и засыпал с ним, но пришло время, когда надо прощаться. Он поклялся себе, что проводит её, проводит и забудет, вернётся в свою темноту один.

Мутная вода неторопливо текла мимо, там наверху неловкий фонарь отбрасывал свет, жужжали неоновые стрекозы, улавливающие движение, мерно стучали Королевские часы. Он помнил огромные стеклянные кубы и песок, что перетекал из одного в другой; песок, много песка, если закрыть глаза и, например, вспомнить пустыню, то он умрёт от жажды, а мимо так и будет спокойно течь вода.

Лицо не имело черт и деталей, так не бывает, но Сельджу их не видел. Старик превратился в голос, он бубнил, подливал себе чай, подбрасывал в огонь сырые головешки, те разбегались искрами, тени бросались на стены, из стен торчали ржавые прутья лестниц, за спиной старика росли колокола ниш, в которых начинались вертикальные тоннели, очень старые, запломбированные, гладкие изнутри. У себя за спиной Сельджу чувствовал шум, там начиналось Большое поселение, там жили уже отыскавшие своё, ветхие джагги. Там стояли колодцы, из земли росли рукотворные, кирпичные стены и крыши, там жгли огонь в каменной печи, а время имело цвет пепла. На шее старика висела нитка, на нитке шестьдесят маленьких и острых зуба Матушки Варны. В этом году, он добыл себе последний. Сельджу встал.

– Пора.

– Да. Солнце садится. Он никогда не видел солнца, но, как и Сельджу верил, что оно есть. Они спускались молча, лестница была каменная и ступени чуть сыпались, камень был странный, то есть не с чем его было сравнить, Сельджу наклонился, поднял осколок и положил в карман. Внешне они почти не отличались, тёмные, худые, но крепкие, только Сельджу был чуть пружинистей в походке и чуть быстрее в реакции, он ещё не ослеп кожей и верил ей. Нашли столб, колодец, таблички, мел. Правила не позволяли молодому джаггу идти дальше. Старик снял нитку с шеи, долго смотрел, перебирал, потом без сожаления бросил в колодец. Взял табличку, написал число, надел на шею, повернулся и сказал:

– Ты мне никто и я тебе никто.

– Ты мне никто и я тебе никто, – эхом отозвался Сельджу. Старик поклонился и ушёл, не оглядываясь. И вот теперь у костра, остался сидеть только его голос.

Сельджу проснулся от холода. Муравьи покинули его. Спустя несколько ударов сердца, он услышал тревожный вибрирующий звук гонга – крысы! Вскочил, взгляд заметался в поисках щитка, найдя, он рванул к нему, дёрнул металлическую крышку, выжал до предела рычаг. Он собирался подпрыгнуть, чтоб зацепиться за вбитые в потолок скобы, это был его шанс спастись, маленький, но шанс, когда хлынет вода, но ничего не произошло. Старые шлюзы молчали. Где-то уровнем выше шумели винты, перегоняя воздух, воды не было.

Сельджу выровнял удары сердца. Вжался спиной в сухую стенку тоннеля, пытаясь всем позвоночником врасти в неживое, стать его частью, представить себя камнем, необработанным, с острыми краями. Он – темнота, темнота – это