Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

кивнул: начальство разрешило…

При виде Зорге комиссар приподнял одну бровь и презрительно оттопырил нижнюю губу.

Зорге невозмутимо осмотрелся, потом глянул в лицо партийного босса газеты и произнес громко:

— А ты, старый пердун, неплохо, однако, устроился…

Главный редактор, не ожидавший такой фамильярности от человека, который собирался представлять интересы газеты на международной арене, но еще не получил на это «добро», даже съежился невольно, под очками, в выемках глаз, у него замерцал испуганный пот. Комиссар подтянул нижнюю губу, водворил на место бровь и удивленно воззрился на Зорге: таких речей в этом кабинете еще никто себе не позволял…

— И, судя по размерам кабинета, ты трескаешь уже не овсяную кашу, сваренную на воде, которую мы с тобою жрали на фронте во Фландрии, а питаешься форелью, копченым французским сыром, провансальской ветчиной, марокканскими сардинами, египетскими авокадо и свежайшими свиными отбивными, привозимыми из самого «Чрева Парижа». А, старый доходяга Юрген?

Комиссар поспешно, обеими руками замахал на главного редактора, выгоняя его из кабинета: пшел отсюда, пшел! — и главный редактор, вспотев еще больше, поклонился шутовски, будто находился на костюмированном балу, и проворно выкатился за дверь.

— Э-э-э, — обеспокоенно заблеял комиссар, он не мог врубиться в ситуацию, не понимал, что за посетитель появился у него в кабинете, чего ему надо и вообще что происходит, — э-э-э.

— Не блей, не блей, Юрген, тебе это не идет.

— Вы кто? — наконец выдавил из себя комиссар. — Что-то я не пойму…

Зорге оглянулся на дверь — закрыл ли ее главный редактор? Дверь была закрыта.

— А ты чего, забыл уже? Старая жопа, кто тебя, истекающего кровью, выволок с поля боя на Ипре?

Комиссар ойкнул, как ребенок, и стремительно выкатился из-за огромного письменного стола, обежал Рихарда кругом, остановился перед ним, лицом к лицу.

— Значит, говоришь, я — старая жопа? — произнес он бесцветным голосом. Такой голос мог означать что угодно.

— Совершенно верно.

— Это ты — старая жопа, Зорге… Я правильно говорю?

— Правильно, Зорге — это я.

Тут комиссар раскинул руки в стороны, обнял Рихарда. Макушкой он не доставал Зорге даже до подбородка, да и руками своими не мог обхватить широкую спину.

— Зорге, — расслабленным тоном пробормотал партийный комиссар, — я тебя вспоминал… Много раз вспоминал. Однажды даже пробовал искать, но ничего из этого не вышло. — Он откинулся от Зорге, виновато развел руки в стороны. — Извини Юргена Шильке. — Юрген по-щучьи захлопал губами. Выглядел он, конечно, смешно, но Зорге даже улыбаться не думал, не то чтобы смеяться, стукнул партийного комиссара ладонью по плечу:

— Давай не будем сегодня о делах, ладно? Лучше поедем в какой-нибудь ресторан — желательно хороший. Поужинаем, вспомним прошлое, друзей, фронт.

— Вспомним, как ты меня тащил по полю к насыпи, а я, кажется, здорово пищал — ранен ведь был в первый раз, больно было…

— При ранении во второй раз бывает еще больнее. — Зорге хмыкнул. Партийный комиссар задрал конец рукава, глянул на модные квадратные часики — дамские, — украшавшие его запястье.

— А почему бы и не поужинать? Действительно, — он ногтем стукнул по стеклу часиков, — рабочий день на исходе, время позволяет расслабиться. Я знаю одно хорошее местечко, там тебе понравится. Поехали?

— Поехали!

— Там дивно готовят рыбу по-франкфуртски и копченую свинину на аргентинских решетках, — сообщил Юрген, запирая на ключ свой огромный письменный стол.

— А что такое аргентинские решетки и чем они, допустим, отличаются от решеток испанских? — спросил Зорге.

— Ничем. Как я понял, это обычный гриль.

Зорге понимающе наклонил голову. Он пытался вспомнить детали своего пребывания во Фландрии, какую-нибудь бравую историю, но в голову ничего не приходило — пусто было в черепушке, да и самого новобранца Юргена он помнил слабо. Хотя, едва он увидел газетного «партайгеноссе», память услужливо преподнесла ему вырванный откуда-то из душных глубин времени испуганный лик прыщавого мальчишки в глубокой, как кастрюля, каске, натянутой на самый нос, и его имя…

— Машина у тебя есть? — спросил он у Юргена, когда они вышли из здания редакции и окунулись в теплый городской вечер. Высоко в небе летали ласточки.

— Нет, — смущенно пробормотал Юрген, — партия экономит деньги, поэтому мы обязаны пользоваться общественным транспортом.

— Общественный транспорт не для фронтовиков, Юрген, — назидательно произнес Зорге, — особенно тех, которые собираются вспомнить прошлое. — Он поднял руку, помахал ею в воздухе: — Такси!

Через несколько мгновений около них затормозила машина, Рихард распахнул переднюю дверь:

— Прошу, Юрген! Или ты, как большой начальник, предпочитаешь заднее сиденье?

— В нашей партии все равны, — высокомерно произнес Юрген Шильке.

— Тогда сиди впереди, — велел Зорге и уселся на широкое заднее сиденье.

«Хорошее местечко» действительно оказалось хорошим — это был ресторан, расположившийся на берегу голубого уютного озерца, ровную гладь которого бороздили две пары гордых черноклювых лебедей, птиц спокойных и независимых. Посреди озера, поставленные на специальные плотики, красовались деревянные избушки — лебединые домики. Птицы далеко от них не отплывали, ровно бы сторожили, хотя домики были похожи на собачьи конуры.

Комиссара Шильке здесь знали и провели к столику, расположенному в самом удобном месте — на веранде, вынесенной прямо на воду; мелкие волны со звонким шлепаньем подкатывались под настил, веселили слух. Тут и прохладно было, и поговорить можно было без опасения, что кто-нибудь подслушает или внесет сумятицу в беседу своими замечаниями.

— А зачем тебе, Рихард, ехать в какую-то неведомую Японию, когда можно остаться в Германии? — Комиссар Шильке недоуменно наморщил лоб. — В Германии скоро будет не просто хорошо, а очень хорошо, вот только избавимся окончательно от разных Энштейнов и Цвейгов, слишком уж они дурят головы и всем нам, и нашей интеллигенции — тоже всей…

Зорге ощутил, что внутри у него появилось что-то брезгливое — вчера в газете «Ангрифф» он прочитал письмо великого физика Альберта Эйнштейна, направленное германскому посланнику в Брюсселе, где физик отказывался от германского гражданства.

Партайгеноссе Юрген даже исказил фамилию физика, сделал это специально — назвал Эйнштейна Энштейном, более того — поднажав голосом, подчеркнул искажение.

— У всех народов интеллигенция всегда отличалась продажностью, исключений, увы, нет. Ни в Англии, ни во Франции, ни у нас в Германии: наша интеллигенция такая же продажная, как и все остальные, — громко заявил Зорге.

Шильке прикусил зубами нижнюю губу и отрицательно помотал головой.

— Это не немецкая интеллигенция, Рихард, — еврейская.

— Не берусь спорить с тобой, Юрген, — Зорге в успокаивающем движении положил руку на плечо комиссара, — да и не моя это тема. Что скажет наш вождь, то я и буду делать.

Партайгеноссе мигом успокоился, широко растянул в улыбке рот, губы у него стали тонкими, как две гибкие красные бечевки.

— Оставайся во Франкфурте, Рихард, — сказал