Газетные статьи - Федор Крюков

«Устали… обносились… измотались»…

Олень, стрелой пронзенный, еще бежит… Но долго ли?

А великая страдалица, Россия, родина-мать, вперила скорбный трепетный взор, ждет, надеется и верит… Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого — казачества — героизм, порыв к жертве, святое самоотверженье — были прожиты до последней пылинки на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции…

В СФЕРЕ КОЛДОВСТВА И МУТИ[6]

(сент. 1918)

В часы раздумья над мутью, горькой и трагической, наполнившей мир, над кровавым безумием, окутавшим человечество, я часто мысленно переношусь в прошлое тихих, идиллических уголков, ныне втянутых маховым колесом истории в общий водоворот. В них я ищу зерно нынешних апокалиптических распрей, чтобы выяснить себе корни современного перерождения народа, — и ничего не нахожу, кроме игрушечной первобытной ясности и простоты взаимоотношений, проникнутых человечностью даже в темных явлениях междоусобий и национального антагонизма. Те же как будто люди, но душа, не тронутая процессом «расширения и углубления революции», была другая, подлинно человеческая душа…[7]

По связи со святками вспоминаю один судебный процесс, следы которого и сейчас можно найти в архиве В-ского станичного суда. Шел он в условиях самой широкой, никем и ничем не стесняемой гласности — даже публика порой принимала живейшее участие в разборе дела, вставляла более или менее веские замечания, вступала в словопрения с тяжущимися сторонами, давала судьям советы — в станичных судах это водится и доныне.

Процесс вместил в себе в одинаковой степени как элементы национальной распри, так и самую обыденную вражду на деловой почве. Крестьянин Лялин снял в аренду у станицы участок земли. На тот же участок имел виды казак Федор Дементьев. Но на торгах земля осталась за Лялиным, чем Дементьев и его сторонники были чрезвычайно возмущены: земля казачья, а пользуется ею пришлый люд, «наброд»… Чтобы донять чем-нибудь конкурента, казак Дементьев подал в станичный суд жалобу на жену своего соперника, крестьянку Дарью Лялину.

Сущность этой жалобы в реестре суда изображена так:

«Дело по обвинению казаком Федором Дементьевым крестьянки Дарьи Лялиной в угрозах причинить ему, его семейству и его скоту вред колдовством — насажать килы на теле».

Председательствовал Стахий Фролов, рыжий, борода клином, человек умственный, начитанный в церковном Писании и не дурак выпить, вмещавший в себя, несмотря на тощую комплекцию, огромное количество горячительных напитков без видимых последствий. Зато второй судья — Тимофей Толмачев — любитель мудреных слов, — ослабевал быстро и во время судоговорения громко икал. Но смотрел строго. Кудрявый, серебристый Федул Корнеевич, третий судья, человек добродушный и благожелательный, любил склонять к миру, но тут все-таки угрожающе держался по отношению к русским.

Жалоба Дементьева была длинная, обстоятельная и изобиловала кудрявыми, непонятными выражениями. Письмоводитель Ульян Дьяков, заросший бородой от самых глаз, с трудом преодолел бумагу, спотыкаясь, делая частые и томительно длинные паузы. Прочитал и

с значительным видом перевернул несколько страниц толстой книги с желтыми, захватанными листами, которая носила общее название «Законов», а в действительности была лишь десятым томом.

Председатель — Стахий Фролов — кашлянул, поправил судейский знак на груди и обратился к истцу:

— Говори словесно, Федор Семеныч, в чем состоит иск и как было дело.

Судья Толмачев икнул и добавил:

— Выясни косвенные этому делу факты…

Обвинитель Дементьев — плотный, чернобородый человек в сером военном пальто с погонами ефрейтора или «приказного», с медалью на груди, — вытер желтым платком потную шею и вежливо откашлялся в руку.

— Лялина Дарья об Рождестве, при всей публике, угрожала мне, моему семейству и скоту своим волшебством… — заговорил он дребезжащим, почтительным тенорком и показал большим пальцем назад, через плечо. Этот магический жест выдернул из пестрой толпы, не нашедшей места на двух скамьях у стен и стоявшей в положенном расстоянии от решетки, отделяющей судей от тяжущихся, пожилую женщину тощего, но боевого вида, одетую почти на городской манер, с шалью на плечах и в красных туфлях. Она подвинулась к решетке и стала рядом с обвинителем, который продолжал:

— Совершить, разумеется, что-нибудь вредное для здоровья… «Помни, — говорит, — обед да полдни!»

— Крупная сурьезность! — сказал судья Толмачев и покрутил головой.

— И действительно, так и вышло: после этих угроз случилось — у одной коровы и у одного быка из кожи вышли шишки…

Дементьев опрокинутой горстью обозначил внушительный размер шишек. Помолчал и добавил:

— Под названием килы… Потом у моей жены Марфы в то же время случилось… в заднем мочевом канале… запор…

— Подходит под итог законных статей! — одобрительно сказал судья Толмачев.

— А свидетели тому делу кто? — спросил председатель.

— За лекарем ходили, за Егор Иванычем Мордвинкиным, — он подтвердил. Человек опытный. Помог. Говорил, одним словом: все эти болезни от насмешек злых людей…

— А на кого сомнение имеешь?

— Именно на Дарью Лялину…

— Эх, Федор Семеныч, и не грех тебе? Глянь на иконы! — вступает рядом стоящая Дарья Лялина.

— Окромя некому, потому что эти народы русские тем и дышат — чародейством и мошенничеством!.. Они нас, казаков, скоренили!

— А вы не скоренаете? — обвинительным тоном вопрошает обвиняемая.

— Молчи!.. Наброд!.. — сурово кидает в ее сторону обвинитель.

«Наброд» — выражение оскорбительное, и Дарья Лялина сдержанно, но строго замечает:

— А вы поаккуратней! Вы не у себя в квартире!

Суд относится к завязавшимся прениям с эпическим спокойствием. Председатель равнодушно говорит:

— Лялина! Ты не кипи, как самовар, а говори словесно…

— Господа судьи! — восклицает обвиняемая. — Как хотите судите, не увлекайтесь ни дружбой, ни родством, а в волшебстве я себя виноватой не сознаю!.. Все это по злобе на нас, чтобы с участка согнать, — вот и придумывает…

— Я по крайней мере — казак, служил и медаль имею, двух сынов на службу справил, — с достоинством возражает на это Дементьев, пальцем указывая на ту сторону груди, где у него висит медаль. — А вы — наброд! Ты какое имела право обзывать казаков — «рассейскими лаптями»?..

— Я не обзывала!

— Свидетели есть! «Я об казаках нисколько даже не понимаю» — это чьи слова? А кто поднимал ногу да пальцем стучал по подошве: «Вы все, казаки, одной моей подметки не стоите»?..

— Когда я поднимала?

— Когда-а! То-то!..

— Подходит под итог законных статей! — зловещим тоном бормочет Толмачев.

— Вы уж Богу помолитесь да помиритесь, — говорит судья Федул Корнеевич. — Повинись, Дарья, а то остебнем! Ей-Богу, остебнем!..

Председатель вспоминает, что надо выслушать сперва свидетелей, и останавливает разгоревшиеся прения сторон.

Свидетельница Татьяна Тройкина показывает:

— По этому делу ничего не знаю. Слыхала только, говорила она, Дарья Лялина: «Накроется, мол, белым полотном».

— К чему же эти слова? — задает вопрос председатель.

— Не могу знать — к чему, а только собственной губой брехала, это хоть из-под присяги покажу…

Свидетель Анучкин подтвердил:

— Именно это самое было — угрожала Лялина Дементьевым по колдовству наслать болезнь, и Марфа Дементьева страдала потом от шишек, которые лекарь Егор Иваныч при всех признавал: килы…

Третий свидетель — Яков Тройкин, у которого спина пиджака была выпачкана белой глиной, что служило явным указанием на предварительное приятное времяпрепровождение где-нибудь за полубутылкой у выбеленной стены, показал решительнее всех:

— Лялина знает, как присадить килу. В молодых людях у нас нередко от нее болезни… от ее угроз… И также на скоте…

— А папирос «Зефир» кто тебе покупал? — обличительно говорит Дарья Лялина.

— Это — не ваше дело! — спокойно отвечает свидетель, уступая место у решетки эксперту, Егору Ивановичу Мордвинкину.

Это почтенный человек с медной лысиной и длинной, узкой бородой, русой с проседью. Он держится с чрезвычайным достоинством, нетороплив в словах и движениях.

— Действительно, Марфу Дементьеву я лечил от кил, — говорит не спеша Егор Иваныч. — На глазах у ней килы были. А у свата Дементьевых лечил быка, коров и лошадей. Лечу я молитвами святых и стишками. Шишки, которые в просторечии называются килами, — дело пустое, надо знать лишь человека, кем посажены. Вот змея укусит — это голос! И также, когда сбесится человек.

После этого показания прения сторон вспыхнули еще жарче. Принимал в них участие и муж Лялиной, и некоторые добровольцы из публики, и свидетель Тройкин с белой спиной, напоминавший стучание пальцев по подметке и оскорбительное выражение «российские лапти».