Корела (СИ) - Романов Герман Иванович

— Монастырь, что ли⁈ Или как правильно — вроде скит?

Он разглядел защитников — на башне показались двое в черных подрясниках и скуфьях на голове. Тут никакой ошибки — подобные уборы носят все служители православной церкви, от чтецов до архиереев. Стволов у гарнизона было три, максимум четыре десятка, только перезаряжали их долго, больше минуты, он даже наскоро совершил подсчет. Второй очаг обороны находился на отдалении, у трех телег, с побитыми насмерть запряженными лошадьми. Там дрались семь-восемь ратников, причем на них поверх кафтанов имелись доспехи, в виде наложенных друг на друга больших железных пластинок. Как такие местные «бронежилеты» (панцири или кирасы, может, но явно не кольчуги из колец) можно было назвать, Владимир не ведал — знаний у него соответствующих не имелось, не историк ведь, хотя книги читал, и романами увлекался в юности.

Вот только с этим отрядом русских воинов, а в том сомнений у Стефановича не осталось (подгадал родитель, дал ему свое отчество с фамилией совершенно одинаковые, только с разным ударением), уже было покончено. Перебили всех супостаты — постреляли, покололи и порубили — кровища во все стороны, жутко смотреть, ощущение, будто в кошмарном сне находишься, и выбраться из него не можешь.

Какие тут съемки, прах подери, тут любого режиссера вырвало, зеленым стал бы от подобного зрелища!

А вот противник был узнаваем по тем многочисленным картинкам и рисункам, что приходилось листать в книжках. Да и кинофильмов пересмотрел множество — европейская одежда позднего средневековья, вполне узнаваемая сразу с первого взгляда. Еще бы — башмаки с пряжками, чулки, гольфы и гетры, штаны «пузырями», кружевные воротнички тоже встречаются, шляпы всевозможных фасонов, некоторые с павлиньими перьями, которых русские вообще никогда не носили. У многих кирасы и железные каски с загнутыми полями, самое разнообразное холодное оружие — от алебард и коротких копий с вычурными наконечниками (последние вроде бы как протазанами именуют), до небольших мечей с широкими лезвиями, вроде тесаков. И было их до устрашения много — полторы сотни на первый взгляд, никак не меньше. Причем добрая треть была вооружена длинноствольными мушкетами, граненые стволы которых стрелки укладывали на «двузубую» сошку. Еще бы — «дуры» явно тяжелые, килограмм по десять минимум, да и пламя от выстрела более устрашающее, чем у русской пищали. А вот замки фитильные — перед выстрелом стрелки раздували тлеющие концы.

Действовало европейское воинство вполне слаженно и умело — обложили скит со всех сторон, ворота и башню взяли под обстрел «мушкетеры». Они выстроились в три шеренги, по два десятка воинов каждая — одна стреляла, две других заряжали, ловко орудуя шомполами. Но «огнестрелом» вооружены не только они — у многих всадников, которых имелось два десятка, длинноствольные пистоли, причем по паре. Причем без дымящихся фитилей, замки или колесцовые, либо ударного действия с кремнем — в оптику это было различимо, хотя далековато — с полкилометра примерно до дальних, и метров триста до ближних врагов.

Именно врагов — так их воспринял Владимир. А еще, прекрасно понимая, что это не его война, тем более не в его времени, он принял решение в ней участвовать, и не ломал голову над вопросом, как он оказался в прошлом. Возможно, он бы еще сомневался, но увидел, что напротив воротных створок «европейцы» устанавливают нечто похожее на короткоствольную пушку на странном лафете, напоминающем выдолбленную из чурки колоду на деревянных колесиках. И вокруг суетятся канониры, наводя допотопное орудие на цель. Все правильно, выбьют ворота, плахи в труху превратят, ворвутся вовнутрь, под прикрытием мушкетов это сделают легко, и вырежут монахов с ратниками. Вполне по-европейски, рационально, используя неоспоримое техническое превосходство.

— Нужен мне этот «Евросоюз», с этими в чулочках «товарищами», что монастырь штурмом взять пытаются, и схизматиков вырезать?

Владимир выругался — происходящее ему не нравилось от слова «совсем». Потом можно будет подумать над тем, как он попал в прошлое, а сейчас надо воевать, хотя страшно — все же первый бой в жизни, и стрелять придется не по мишеням, а в живых людей, которых пули превратят в мертвых. Однако рефлексии сейчас не доминировали, наступило полное спокойствие с отрешенностью. Стефанович принял решение, возможно самое важное в своей жизни, определив, где будет основная и запасная огневые позиции. И сейчас жалел только об одном, негромко произнеся:

— У меня четыре обоймы, всего сорок патронов — триста метров до цели, дальность прямого выстрела. Пора начинать…

Эту шведскую пехоту многие европейцы будут считать непобедимой…

Глава 4

— Побьют нас тут свеи, смертную чашу нынче изопьем — и твои мнихи, отче, и ратники, коих я сюда на погибель привел. Не успели мы уйти, тут головы свои и сложим!

Стрелецкий пятидесятник Тимофей Анкундинов говорил спокойно, без всякого надрыва, принимая смерть как данность. И так больше года войну оттягивали как могли, понимая чем она закончится для всех православных, коих предал царь, сидящий в Москве.

Не избранный всей русской Землей самодержец, нет — одними боярами на Красной площади выкрикнутый князь Василий Иванович Шуйский наречен быть царем, после того как убили Дмитрия Иоанновича. Про последнего разные слухи ходили — то он настоящий сын царя Иоанна Васильевича, или беглый монах-расстрига Гришка Отрепьев, либо хрен знает, кто таков был на самом деле. Вот только в том, что ляхи «сотворили» его никто уже не сомневался — и войско дали, и оженили на католичке Маринке, дочери пана Мнишека, коей молодой царевич сразу обещал отдать и Новгород с Псковом и всеми землями, и Корелу с уездом в «прокормление». И вроде убили его, и тело в прах обратили, пушку оным зарядив и выстрелив в закатную сторону — «иди туда откуда пришел», обратно в Польшу.

Однако нет — ляхи тут же его снова привели — явился «чудом спасшийся» царь Дмитрий Иоаннович, рылом своим совершенно непохожий на того первого, убиенного. И этому Анкундинов, как и многие жители Корелы верили — среди них было немало тех, кто был в Москве в то время и видели самозванца. А потом побывали в Тушино, где правил «воскресший» царек, на себя прежнего совершенно непохожий, и при нем поляки, казаки и предатели бояре. И все признали самозванца, даже вдругорядь его матушка инокиня Марфа и женушка Маринка Мнишекова — и срама со стыдом не убоялись. Хотя кто тут бесчестить будет — если таковые и находились, и в лже с подменой упрекали, таких живо жизни лишали. А глядя на трупы казненных никто слова поперек уже сказать не мог против «тушинского вора», при котором уже и Боярская Дума имелась, и свой назначенный патриарх Филарет. А прежнего пастыря Гермогена власть многие епископы и митрополиты не признают — и в Русской церкви смута также идет.

В Кореле нынешнего царя все жители изменником почитали, не иначе, и разными словами нехорошими срамили. Ибо «самодержец», не в силах с ляхами «тушинского вора» справится, два года тому назад призвал к себе на помощь шведского короля. Тот отправил восьмитысячное войско с воеводой Делагарди, и грамоту составили, что в уплату за ту помощь будет сто тысяч полновесных ефимков, русских полтин в перерасчете, и город Корела с уездом. Известию этому вначале жители не поверили — кто же из царей будет земли отдавать супротивнику, с градами и волостями без всякого боя. Отродясь такого срама не бывало!

Однако в прошлом году пришли посланники из Москвы — заверили, что все так и обстоит, царскую грамоту показали. И срамили их всячески, и лаяли, что де бунтовщики токмо волю царя Василия не признают. Не признали, побили немного и вон из Корелы выгнали. И свою отписку в Москву отправили — против царя не злоумышляют, все подати исправно собирают, но в подданство свейской короны переходить категорически отказываются. Ждали поддержки, но Боярская Дума в оной отказала, а королю отписали, чтобы тот силой мятежную окраину, уже свою, усмирял.